точно не будет.
– Угу, – тот угрюмо стоял и смотрел себе в ноги.
– Дочка! – громко и коротко вдруг крикнула она. – Пошли! – огромная псина с огненной шерстью вылетела из-за дома, роняя по пути кого-то из поселенцев, обогнала хозяйку и, отдалившись вперёд метров на двести, присела справлять малую нужду. Хозяйка пинком вернула в чувство замершего Тритоновского раба, и, положив свой смертоносный посох себе на плечо, продолжила путь.
***
На берегу лесной реки под вечерним солнцем стоял темно-оливковый шатёр, две стенки которого были скручены наверху за ненадобностью. Небольшой, но богато накрытый стол расположил вокруг себя двух человек, сидящих в креслах, ещё двое стояли рядом, и каштановая собака лениво мусолила большую белую кость от какого-то крупного зверя.
– Это действительно вкусное вино, – согласилась блондинка, сидящая в большом походном кресле, покачивая прозрачным бокалом с красным напитком. – Хоть здесь ты меня не обманул. Еда, конечно, среднего сорта. Мой тебе совет – поменяй повара.
– У меня теперь его нет совсем, – обреченно добавил средних лет мужчина, сидящий напротив. Оторванный напрочь правый рукав дорогого камзола не мог скрывать окровавленной повязки на локте. – Это походу его сейчас доедает твой пёс.
– Ну что ты такое говоришь?! – наиграла возмущение гостья. – Она же девочка. Доченька. Она людей не кушает. Да моя маленькая? – она потрепала питомца по холке. – А твой раб бежит уже десятый километр, наверное, вверх по реке. Завтра догонишь, если волчата не опередят тебя.
– Ты ухеракала весь мой отряд! Кем я, по-твоему, его догоню? – хозяин с досады откусил какой-то пучок зелени и нервно стал прожёвывать. – Я вынужден возвращаться домой с трёмя войнами и пятью рабами. И эти убытки я терплю, потому что уважаю тебя.
– Открытым огнём из семи стволов – это так ты встречаешь уважаемых людей?! – она допила остаток в бокале и поднялась с кресла. Неспеша обходя стол, направилась к уже потряхивающемуся хозяину. – Ладно, Мувик, скажи мне, чего и сколько тебе должны поселенцы Геннадия?
– Семнадцать тысяч всего. А тебе-то какое дело до этого?
– Мувик, – она, приблизившись со спины обняла его шею обеими руками, производя расслабляющий массаж. – Просто они мне тоже задолжали изрядно. Продай мне их.
– А, ну так-то за ними двадцать три тысячи долга, – вдруг вспомнил торговец. – Да. Если вот прям точно, то двадцать три с половиной. Плюс моё терпение и благодушие. Нууу, – промычал тот себе под нос и закончил, добавив, – За двадцать пять продам. По рукам?
– Ну как же так, Мувик? Ты говорил, что уважаешь меня, – включив обиженную девочку, начала торг по-своему девушка. – А сам хочешь снять с меня последнюю маечку, – она руками перешла с его шеи плавно по груди и направилась к животу, одновременно губами коснулась его уха и дальше с придыханием зашептала. – Хочешь я сниму для тебя свою маечку просто так?
– Постой, – явно смущаясь, засуетился тот. – А ты чем хочешь выкупить их долг? У тебя, где-то есть девятка?
– Уфф, – горячо постанывая, выдохнула она рядом с его ухом. – Уммм. Я смотрю, твой стержень уже такой же твёрдый, как и характер. Успокойся, я рассчитаюсь за их долг материально. А за вино я ... После вина обязательно должно быть продолжение, – её руки уже расслабив пояс его штанов, заставляли похоть взять верх над рассудком.
– Чего замерли, болваны?! – прикрикнул на слуг хозяин. – Опустите стенки шатра! Я не хочу, чтобы какая-нибудь муха помешала нашему наслаждению.
Тем временем блондинка разом сдвинула всё, что стояло перед торговцем на столе, затем сама села туда, поставив обе ноги на подлокотники его кресла. Короткополая кожаная курточка, которая весь вечер была расстёгнутой, шумно брякая металлическими элементами, слетела на стол. Обнажённые плечи частично скрывались под длинными прямыми волосами пшеничного цвета. Редкая, для этого времени, трикотажная майка не была новой, но всё ещё обтягивала фигуру красавицы. Достаточная для женщины атлетическая форма бёдер красноречиво подчёркивала её род деятельности. Мужчина, сглатывая слюну, тоже торопился избавится от своего порванного кафтана.
Глубокая летняя ночь возле реки подсвечивалась стройным месяцем и звёздами, когда наёмница, сказав измочаленному торговцу, что уже наигралась, в чём мать родила вышла из шатра наружу.
– Всё. Приходи в себя! Я искупаюсь и будем договариваться по делам насущным. Дочка! Айда купаться! – шатёр будто взорвался изнутри и еле устоял. Огромный тёмный комок вырвавшись изнутри в один прыжок расколотил зеркало тихой реки. – Вот дура! – широко и во весь голос расхохоталась этому хозяйка.
Торговец всё время, пока та плескалась в воде, неподвижно лежал на спине на разбросанных по земле вещах, в край обессиленный он пытался привести в порядок хотя бы сознание и рассудок. Когда услышал, что та выходит на берег, то превозмогая усталость успел лишь поднять кресло и рухнуть в него как есть. Меленький светильник под куполом шатра светил, как и было положено ему создателем, во всю силу. Стол, который за весь вечер перенёс всё, что только можно, лежал вверх ногами в углу, и поэтому Торговец, сидевший на кресле, являлся единственной фигурой, возвышавшейся над всем.
– Какой ты молодец, Мувик! Даже поднялся, – отметила обнажённая блондинка, войдя внутрь.
В свете лампы рельеф её совершенного тела блестел каплями речной воды. Найдя чем вытереться, та вновь перевела взгляд на него.
– Ты, я смотрю, не только себя поднял. Откуда в тебе столько сил, Мувик? – она подошла и ладонью прикоснулась к самому кончику причинного места. – Ух ты! Я таких не встречала ещё. Будь моим рабом. Сколько ты стоишь?
– Я нет. Я, само это всё. Ты красивая просто очень. Сейчас, очень, опять, – он физически не мог скрыть все эмоции. Природное половое влечение и неудержимый страх перед разнообразием физической силы белокурой бестии. Чутьё торговца его не подвело, и в этот раз он видел в этой наёмнице высшее существо, ту самую «смерть» – богиню от желания которой просто нет пути.
После разговора о делах, чужих долгах, планах ТриТонов, она ушла под утро. Мувик всем своим расчётливым умом понимал, что вся эта сделка с Сигрун, именно так она просила себя называть, ему давала лишь выгоду, но внутреннее ощущение того, что он теперь как-бы раб её навечно и необратимо, кандалами страха и стыда сжимал
