— Дом окружен моими солдатами. Я спасу тебя!
Лиса подняла на него глаза — как звезды, — и Хэдайро стало стыдно за себя. Здесь спасал не он.
И жертвовал не он.
Лиса, склонившись, обняла Сэнсиро. Полукровка окровавленными пальцами коснулся ее губ.
Вокруг них металось рыжее, как лисьи хвосты, пламя.
Все-таки не человек, осознал Хэдайро. Человек так не сможет.
Иченоза отбросил Торадзаэмона прочь, вскочил и с воплем «Измена!» через комнату всем телом бросился на Хэдайро.
Удар снес Хэдайро с ног.
Последнее, что он видел, выпадая из дома через выбитую загородку, это Торадзаэмон, бросающий связку бомб под стол с монетами.
***
Взрыв разнес дом до земли, разбросал обломки по всей деревне. Золотые монеты потом находили на берегу и на дне бухты. Один из пехотинцев Хэдайро поймал такую монету в щеку и лишился половины зубов, — но ее золото его утешило.
Судя по всему, живьем, кроме Хэдайро, из дома смог выбраться только дядька Торадзаэмон. Старик-настоятель рассказывал, что видел, как тот на украденной лодке греб от острова через пролив. Полукровку он не спас, Хэдайро — нового господина острова — не убил.
Ему оставалось только бежать…
Обескровленная и обезглавленная островная община безропотно подчинилась воинам Хэдайро. А вскоре правительство страны и вовсе запретило строить большие морские корабли и плавать в чужие земли. Под тяжелой дланью военного правления забывалось о прежних вольных пиратских плаваниях. От старых времен остались только сказки.
Хэдайро прожил долгую, полную мирских забот жизнь в этом рыбацком краю. Он не препятствовал своим рыбакам завести новый обычай — каждый год устраивать празднество роковой игры для утешения призраков погибших в ту ночь. Община строила временный дом, устраивала в нем запрещенную правительством игру в кости под виды на урожай, а с наступлением ночи дом сжигали, как его не было…
Сам Хэдайро никогда больше он не брал в руки и не метал костей. Ибо большее несчастье его уже и не могло постигнуть.
Ведь он так и не женился и не завел семьи. До самого конца — когда ему, уже умирающему, второй раз обрили голову и дали духовное имя, — он хранил верность давнему мучительному воспоминанию.
Ведь сказывают, с тех пор на острове в горах поселилась прекрасная лиса.
***
— Потрясающая история, — задумчиво произнес Канкуро. — Потрясающая. Весьма впечатляет. И коль зашла речь об искусстве перевоплощения, я не могу молчать, я расскажу вам еще одну такую историю о переменчивости облика. Историю о театральном мече. Случилось это с одним моим близким другом во времена, когда участие мальчиков в действиях Кабуки еще не было запрещено.
Глава 18. Театральный меч
Когда мне исполнилось четырнадцать, детство кончилось, настало мое время исполнять первые роли на сцене, и только мой дед, великий актер Накамура Канзабуро Второй, не дал мне покончить с собой.
— Прекрати двигаться как мальчишка! Дамы при дворе не носятся, как слуги. Мягче, глаза опусти, смотри сквозь ресницы! — мой отец Канзабуро Третий, всегда такой мягкий, почти кричал. Кричал от отчаяния. Ибо театральный критик Эдозава, убийца актерских карьер, блюститель истинности и наставник вкуса, прибыл рано утром в один из первых театров Эдо «Мураямадза» на репетицию увидеть мой дебют и теперь кривил губы, сидя в ложе за чашкой чая, словно положил на язык протухшего угря.
— Эта мужланская походка и деревенские ухватки, — скорбно сообщил он моему деду, составлявшему значительному критику почтительную компанию. — Это непоправимо.
Он говорил достаточно громко, чтобы мне было слышно. Мой партнер по разыгрываемой сцене, герой-любовник, мой враг, отрава моего детства Мурамацу Хатиробэ Второй, низкорослая скотина, достигающая героических пропорций, только вставая на котурны высотой мне по колено и потому не в состоянии передвигаться без помощи теней — актеров третьего плана — фигур в черном, наследия деревенского театра кукол, что поддерживали его под локти, так вот, эта мерзость повернулась спиной к залу и показала мне длинный алый язык, мерзкая змея, ударил меня в сердце…
— Неужели я увижу, как эта блистательная актерская династия прервется столь бесславно? — поднял брови критик, видя, как я неуклонно теряю образ влюбленной принцессы, цветка закрытого дворца… Эти слова терзали мое нутро, и мне хотелось кричать от отчаяния.
— Почтенный Эдозава говорит так, словно этому рад, — с поклоном и старческим смешком ответил мой дед.
— Ну, блистательные династии рушатся не каждый день, — хитро улыбнулся Эдозава. — Это знаменательное событие, может быть, будет самым громким в этом году. Боюсь, Великий Канзабуро, ваше дело некому продолжить.
— Ваше мнение — золото, — скорбно поклонился дед.
В этот момент низкий Мурамацу наступил всем весом деревянной ступни на пальцы моей ноги. В одиночку он никогда бы не смог провернуть такой номер — ему помогли актеры-тени.
Крик боли заставил критика уронить чашку, Мурамацу преувеличенно удивленно уставился на меня, дед пораженно распахнул глаза, и боль на сердце оказалась ужаснее телесной. Здесь каждый был против меня.
Задавить стон, поклониться критику и деду, отцу, мерзкому Мурамацу и покинуть сцену. И не хромать!
А потом бежать. Бежать, упасть в своей комнате, рыдать и понимать, что эта жизнь бесславно окончена и лучше мне из нее уйти. Может быть, мне повезет в другом перерождении. Ничего больше сделать было нельзя. Мое падение было ужасным. И безнадежным.
Дед нашел меня в слезах в дальних комнатах, где лезвие для правки ногтей, заботливо забытое врагами перед моим зеркалом, должно было прервать мою переполненную отчаянием жизнь. Он отобрал у меня лезвие — пальцы у него были очень сильные — и произнес:
— Нужно вернуться на сцену. Должно играть дальше.
— Я не могу! — черные, смешанные с тушью слезы выедали мои глаза. — У меня нет сил!
— Вот, — дед одобрительно ткнул мне в лицо пальцем. — Отлично. Запомни это отчаяние. Оно трогает. Очень женственно.
Он бросил лезвие для ногтей пред зеркалом и протянул мне вместо длинную заколку черного металла, тяжелую, как маленький меч.
— Что это, дедушка?
— Это Черное Перо, наша семейная реликвия. Оружие наших предков — тайных убийц. Женщин, что в эпоху войн подбирались вплотную к военачальникам врага — в их постель — и поражали жертву одним верным ударом.
Листовидное лезвие заколки было действительно, словно перо, исчерчено нитями более светлого металла, очень изящно и остро, с черными аистами, чеканенными на ушке. Оружие с жестоким прошлым, сытое кровью,
