ужас! — конь жалобно заржал, как бы прося прощения у хозяина, и начал заваливаться на бок; с хрустом ломались оперенья стрел, засевших в измученном схваткой теле. Верное животное, как и бывший оруженосец, марешаль Ангерран, до последнего вздоха служило господину. Однако силы оставили коня, и, упав на землю, он придавил ногу князя.
Железный Лука обернулся, ожидая найти позади своего сеньора, но, увидев, как строй турок вновь сомкнулся, будто вода над головой утопавшего, завыл и закрутился на месте, точно обдумывая, не наброситься ли ему на врагов и не попробовать ли вновь выручить князя. Словно поняв, что ничего уже не изменить, пёс, никем не преследуемый, затрусил прочь, размышляя, верно, своей дьявольской башкой, чем же теперь он сможет послужить своему возлюбленному хозяину?
Железный Лука без сна и отдыха спешил туда, куда его господину более никогда не было суждено вернуться. Дьявол показывал собаке путь, и она шла и шла, зная, что в конце пути её рано или поздно ждёт награда.
ЭПИЛОГ
A.D. MCLXVII
Здесь мы прощаемся с нашим молодым (а по правде говоря, и не очень-то молодым) кельтом, двенадцать лет назад впервые оказавшимся на Востоке и сделавшим, как можно с уверенностью сказать, неплохую карьеру. Триумф его, как нередко случается, завершился сокрушительным падением и торжеством злорадствовавших врагов.
Пленение Ренольда круто меняло расстановку политических сил в граде Сирийской Наследницы. Констанс попыталась собрать выкуп для мужа, однако храмовник Вальтер, старавшийся помочь ей и проявивший сугубую активность (он даже ездил к самому Нур ед-Дину), привёз княгине худые вести.
Атабек не пожелал принять его, так как был занят молитвами и подготовкой к паломничеству в Мекку. «Я знаю, с каких гор дует ветер, — мрачно поведал Констанс храмовник, указывая в сторону Тавра и дальше, туда, где на стыке двух континентов, на семи холмах раскинулся Второй Рим. — Базилевса настроили против вас, ваше сиятельство. Всё, что я смог, это получить разрешение передать сумму, собранную вами и пожертвованную орденом для нужд вашего супруга и немногих уцелевших рыцарей, что были с ним[129]. Турки заверили меня, что их сиятельство будет содержаться сообразно его высокому званию».
«Спасибо вам за всё, мессир, но я никогда не поверю, что тут не приложила руку моя тётушка Мелисс!» — с непоколебимой уверенностью заявила Констанс. «Обещаю вам, ваше сиятельство, — не подтверждая и не опровергая справедливости утверждения княгини, произнёс Вальтер, — я лично займусь расследованием всех подробностей этого дела. Разумеется, тайно».
Сдержать своего обещания храбрый рыцарь не смог. Слишком много ран получил он на своём веку, в том числе и на стенах Антиохии. Тамплиер всё сильнее недомогал. Не прошло и двух месяцев, как Вальтер слёг и, промучившись в полузабытьи в течение недели, умер.
Впрочем, для Констанс неожиданная кончина верного храмовника прошла почти незамеченной, так как произошла практически одновременно со смертью едва ли не самого дорогого ей существа, семилетнего Ренольда. Но даже это не сломило Констанс; перенеся сильнейший стресс, она тем не менее постаралась приложить все силы для того, чтобы удержаться у власти, понимая, что в противном случае никогда не сможет помочь мужу обрести свободу и отомстить. Речь, разумеется, не шла о конкретных исполнителях, княгиню волновали равные или близкие ей по положению и по крови люди. Вышло же так, что мстить вскоре оказалось некому. Но об этом несколько позже.
Вместе с тем Бог не привёл нашему герою, плох он или хорош, погибнуть в 1160 году. Милостью Его Ренольду Шатийонскому предстоит прожить ещё почти двадцать семь лет, около шестнадцати из которых он по воле Господней — а как же без неё? — проведёт в тюрьме. Через неё пройдут и Раймунд Третий, и его сосед с севера, Боэмунд Третий, и Жослен... также Третий. Видно, незавидная доля быть третьим. Что-то есть в этом, правда?
Ренольд Шатийонский до конца дней своих останется таким, каким и пришёл на Восток почти сорок лет назад. Годы мало изменят его, сохранив в шестидесятилетием старце, который отправится на свою последнюю битву, дух юнца, одержавшего первую решительную победу над противником в убогой корчме киликийца Аршака.
Впрочем, это уже другая история. Следующая...[130] Так, по крайней мере, хотелось бы закончить.
Однако осталось у нас ещё в шестидесятых годах двенадцатого столетия одно важное дело, и оно, как думается, требует завершения, прежде чем будет поставлена точка в череде событий, связанных с первой половиной жизни и славных деяний Ренольда де Шатийона.
* * *
Закончился 1166 год от Рождества Христова, начался новый, 1167-й. Над тихой, как и положено вдовьему уделу, Латакией сгущались тучи. Нет, не те, которые имеем в виду мы, говоря о кознях врагов, происках всевозможных недоброжелателей или просто о невозвращённых долгах, что всё чаще напоминают о себе. Речь о другом, над городом собиралась гроза, самая обычная гроза, всем С детство хорошо знакомое явление природы.
В спальне княгини, где сама она лежала не вставая с Крещения до начала Великого Поста, находилась, кроме хозяйки, всего одна женщина, верная служанка Марго.
— Плохо мне, Марго, милая, — проговорила Констанс тихим голосом, почти шёпотом. — Давит... Будто душит меня кто-то... Умру я сегодня. Умру...
— Ну что вы, государыня? Что вы, матушка княгиня? — постаралась утешить госпожу служанка. — Да как такое может быть? Вы такая молодая ещё. Нет, это просто гроза, вот прольётся, отгремит и полегчает вам. Увидите, всё будет хорошо.
— Ты такая добрая, Марго, — с неподдельной теплотой в голосе сказала Констанс. — Но я знаю, пришёл мой черед. За грехи мои пойду я в ад... Позови-ка священника. Впрочем, нет! Постой! Не зови. Дай мне исповедаться перед тобой, моя хорошая. Ибо ты и есть та, перед которой грешна я более всех, если простишь, может, и помилует Господь, возьмёт к себе. Не хочу я огня вечного, страшусь. Прости меня, милая, прости меня!
На глазах Констанс выступили слёзы, Марго тотчас же бросилась обнимать госпожу, приговаривая:
— Ну что вы, государыня, что вы, моя добрая?! Что вы, моя милая, успокойтесь. Всё переменится, всё ещё устроится, даст Бог, выпустят нехристи князя, всё ещё хорошо будет, поверьте!
Трудно сказать, верила ли служанка в то, что говорила, уж очень сдала княгиня в Латакии, первый год ещё держалась, а потом, особенно в последние месяцы, стала угасать не быстро даже, стремительно. Она таяла, как снег в
