Ознакомительная версия. Доступно 32 страниц из 157
Та взяла сало, но все еще стояла перед гостьей, загораживая ей проход. Павла вспомнила про письмо и, подпоров подол юбки, вынула маленький не подписанный треугольник.
– Матушка! – воскликнула хожалка неожиданно тонким голосом. – И впрямь от Таисии весть.
– Ну читай, не томи!
Горница, в которую впустили Павлу, низкая и теплая. Старичка оказалась совсем махонькая, сухая, подвижная, хоть и слепа.
«Догорающая лучинушка», – горестно подумала Павла. И вот она, большая, сильная, самостоятельная, приперлась к ней, чтобы согнуться под низким потолком и спросить, как жить дальше.
Самолюбие кололо ее, пока старичка, тяжело вздохнув, сказала хожалке:
– Покормить надо гостей. Издалека прибыли.
Ели мучную болтушку, кашу с пареной репою, пили травный чай с сушеной малиною. Старичка старалась потрогать чашки с кушаньем, подвинуть их ближе к гостям и, прислушиваясь к бурному дыханию Анютки, часто оборачивалась в ее сторону. Большая Павла, глядя на черные четки, мерно двигающиеся по желтой руке старицы, думала о том, что она не голодает, значит, народ носит, значит, ходит, значит, помогает. Нынешний народ зря кусок не отдаст.
– Ну, иди ко мне, – ласково позвала старичка Анютку.
Дочь вцепилась в мать и тоненько, как комарик, завыла.
Молчаливая хожалка привычно и резко оторвала женщину от матери и подволокла ее к хозяйке.
Старичка осторожно ощупала лицо Анютки.
– Ишь, горит вся девка!
От самой ее, как от самовара, несло ароматным и родным теплом.
– Глянь, уселся какой. Матерый змеина.
Анютка вдруг заворчала.
– Ну-ну, разошелся! Никто тебя не боится здеся! Ну, пойдем, пойдем.
Они вошли в незаметную плотно занавешанную комнату. В углу теплилась лампадка перед стародавними образами. Старичка пала перед ними в земном поклоне. За нею рухнула громада Павлы. Старичка шептала молитвы. К Павле шел горячий, чистый дух ее удивительного шепота.
Большая Павла не умела молиться. Ей казалось, что чем громче скажется слово, тем большую силу оно будет иметь перед Господом. И в церкви девкою, в Култуке, она старалась пройти вперед, к алтарю, одетая поярче, дабы услышал и увидал ее Господь, и дал судьбы богатой, знатности и чести… А тут вот от тихих молитв в глухом, занесенном снегами селе, она вдруг заплакала. Словно какая-то потайная дверь раскрылась в ее душе, и она увидела покойницу мать свою, ее страдания, тятеньку, его неусыпную скорбь, Дуняшку, своих односельчан, и всех с жалостью к ним и любовию, которую не ведала, казалось, ранее. Она заплакала о своей неудавшейся, так нескладно сложенной ею жизни, о Долгоровых детях, о Ромашке, который носится где-то по бурятским улусам, чистый бурят, без единой капли бурятской крови, об умерших в младенчестве Долгоровых сыновьях, прошедших сорной травою на эту землю, потому что не смешалась ее кровь с Долгоровой, и она слишком рано забыла о них, будто и не рожала, и так ей стало горько от того, что обделила она их материнской любовью. Только одного она не поминала в своем постоянном плаче – Степана, чей плод испуганно бился позади нее, стараясь врезаться в беленый, неровный угол русского дома…
Наконец Анютка закричала истошно, жутко, несколькими голосами, и Большая Павла замерла в ужасе, уткнувшись носом в холодный пол дома…
Хожалка вошла в боковушку, подхватила Анютку, и Большая Павла слышала, как бьется дочь, катаясь по полу тесной кухни… Что-то неведомое колотилось в ней, как колотится дитя во чреве матери, и эта вся ее жизнь как бы выходила из нее вместе с криками дочери…
Тут Анютка издала такой жуткий звериный крик, что перекрестилась, ровно очнувшись от него, и старица. Анютка затихла там, и дыхание ее ровно прервалось…
«Померла девка моя», – подумала Павла, боясь обернуться назад, дабы не получить подтверждения злой догадки своей.
Сама бездыханная, она вышла на кухоньку, увидала, как хожалка прыскает в лицо Анютке святой водою. Дочь вздрогнула, открыла глаза и задышала… Потом старица мирно дремала на своем допотопном диванчике, а Большая Павла молча сидела напротив нее, сложив руки на коленях, бугристая, как большая медведица. Слезы катились из ее глаз, и она утирала их концом платка…
Брагины прожили у старички с неделю. Большая Павла все старалась угодить хозяевам и показать свою сноровку: то сарай поднять, плетенек подладить, взялась заветреную стену оштукатурить. Но хожалке не угодила.
– Ревнует, – добродушно заметила старичка.
Вечерами Большая Павла пряла хорошие клубки из шерсти, которые привезла из дому, и взялась вязать старице толстые теплые чулки. Она сидела подле дремавшей старички и рассказывала про Байкал, про свое село, про девок-внучек. Прежде всего про Таисию, которая оказалась очень нужна бабам в Култуке. Она заметила, что все, что она рассказывала о Таисии, нравилось старичке, и она чаще о ней заговаривала сама. И вдруг поняла, что тоскует по Таисии, по Култуку, по внучкам…
– Ну что ж, – сказала утром старичка, – собирайтеся. При такой дороге дай бог по весне вернетеся. Заедешь в Москву, я тебе адресок дам… Чадушко мое там бумагу тебе выдаст, что лечила ты дочку свою в ее больничке… – Помолчав, она добавила: – Молись, мать. Крепко молись. Натворила ты в жизни-то, наломала дров…
Большая Павла раскрыла рот, чтоб рассказать ей всю свою жизнь без утайки, исповедать, как в юности попу, но старичка закрыла ей рот ладошкою.
– Знаю я все! Я в духе была, слышала, о чем ты плакала. Сломала ты род свой и новый не создала… Вот девка и платит. Молись и плачь. Бог милостив.
Пока Большая Павла жила в ее доме, к ней постоянно кто-то приходил, приезжал, и она принимала всех. Кого-то оставляла, кого-то отсылала. Стучали в основном поздними вечерами, уходили ранними утрами. Ранним утром конца зимы Большая Павла вышла с Анюткой из дома. Старичка, против обыкновения, вышла с нею на крылечко.
– Привыкла я к тебе, – сказала она. – Жаль расставаться.
– Да я бы осталась, – без надежды отозвалась Большая Павла. – Двор бы поправила. Крышу надо латать.
– Нельзя! – вздохнула старица. – Меня могут арестовать… И тебя, глядишь, загребут… А девки без тебя пропадут. Следи за Нюрой… Береги… Молись, каждую ночь молись! Если что, зови меня… Мысленно. Я услышу. Ну, ступайте с Богом! Спаси тебя Христос за чулки. Добро как тепло!
Утро было российское, с туманцем, снег хрустел первой наледью, морозец цеплялся за голые руки, как щенок. На дороге встретились бабенка с подростком. Молча, узнаваемо поклонились друг дружке.
Анютка заново родилась. Она словно впервые осматривалась вокруг, едва узнавая города и лица, и что люди – люди, и что на базаре торгуют. Павла смотрела на дочь с тревогой и радостью. С радостью, потому что дочь медленно возвращалась к жизни, к себе, к ней, но блуждающий упорный взор, какая-то одна дума, по Брагиным неумолимая и страстная, все же проскальзывала иной раз в затаенном ее взоре…
Ознакомительная версия. Доступно 32 страниц из 157
