Итог, как мы видим, неутешительный. Прямо сказать – скорбный. Сейчас, в эту пору «реформ», страна едва достигла того рубежа, от которого началась пора восемнадцатилетнего (почти двух десятилетий!) правления бесцветнейшей из бесцветных личностей – этот пир на костях, это пиршество на крови предшествовавших лет. Новая модель обувки демократии, таким образом, мало чем отличается (если отличается!) от той, наскоро сколоченной из досок сталинских лагерей и «осоюзенной» стежками колючей проволоки.
Мы, однако, не вправе не замечать перемен, даже и незначительных, на уровне «молекул свободы». И не вправе не радоваться им. Но вот именно на этот год показной благосклонности к Церкви выпали торжества. Но подумаем: ведь символ немоты нашего сердца в самом сердце Отчизны, молчат колокола Кремлевских соборов, безмолвствуют алтари, как символ будущего падения «Третьего Рима» (нашей гордыни), как символ будущего когда-то и настоящего теперь нашего раскола и разброда, который век стоит расколотый Царь-Колокол. Какая буря «великой культурной революции» пронеслась над просторами России, срывая кресты и сваливая колокольни, опустошая и разоряя церкви! «Вот моя душа». – Не так ли может сказать каждый из нас, остановившись перед Храмом, превращенным в руины или в хлев.
Но в гонениях на Церковь нового нет ничего: наше Тысячелетие изведало это не единожды – во времена разинских, пугачевских и прочих бунтов «за землю, за волю да за счастливую долю». И не наследники ли Разина и Пугачева засели в Кремле? А мы, с чьего попустительства – «молчаливого трусливого благоразумия» – реки пролились крови, не их, Разиных и Пугачевых, пособники?
На этот год и выпал юбилей – 1000-летие Крещения.
Случайность ли, – задумаемся над иным вопросом, – случайность ли то как будто совпадение, что все более и более ощутимые признаки пробуждения появились в стране на пороге, а главное же – именно на год Тысячелетия? Как будто случайность. Как будто тут никакой связи нет, а пытаться заглянуть в тайну Промысла было бы опасной и непростительной дерзостью. И, тем не менее, сам по себе Промысел как будто дает нам возможность заглянуть в его тайну.
Неспроста же власть, не знавшая колебаний и сомнений, позволила (да-да, позволила!) замахнуться на некоторые свои «святыни». Неспроста же она обращается к тем, кого гнала, кого преследовала, кого уничтожала. Понадобились иные гимны, иные идеи. Неспроста же она пытается соединить несоединимое, совместить несовместимое. Пытается породнить ложь и правду, любовь и ненависть, жизнь со смертью. Отчего же вдруг – и к Солженицыну и к Сахарову? За поддержкой, что ли, хотя мы знаем, что у советской власти панический страх перед свободой?!
Как раньше, так и ныне дети верующих родителей часто стыдятся, что их родители верующие, как раньше, так и теперь родители верующих детей стыдятся часто признаваться, что дети их верующие. Иным студентам семинарий приходилось получать от родителей письма-проклятия: «Нам стыдно за тебя. Ты опозорил наш род. Нам стыдно перед соседями. Уж лучше бы стал вором, бандитом, сидел в тюрьме, чем учился на попа». А знаю я случай, когда молодой ученый, кандидат наук, оставивший науку, принявший рукоположение, получил от родного брата телеграмму: «Стыд и позор. Не появляйся в наших краях, если не хочешь, чтобы одним человеком стало меньше на земле».
Конечно, не всякому, кто избирает путь служения Богу и людям, летят вслед подобные проклятья, но вряд ли некоторые, едва, впрочем, приметные, послабления и перемены в равноправных взаимоотношениях государства и Церкви, часто, как знаем мы, драматических для последней, ослабили сильнейшие ожесточение и злобу против веры и верующих, против иного понимания миропорядка и жизни.
Будто опомнившись, будто спохватившись, советское руководство словно бы поняло, осознало, что надо бы дать возможность вздохнуть свободнее – если не всему народу, то хотя бы интеллигенции. Страна еще не вздохнула. Она лишь перевела дыхание, но даже в атмосфере той «молекулярной свободы», по замечанию тех же «Московских новостей», «легче дышится, разнообразнее стала интеллектуальная, духовная жизнь». А вместе с этим стало ясно, стало совершенно очевидным, что не государство отделило Церковь, а оно само, государство, отделило себя от Церкви. Совершенно иным, очевидным стало и то, что, отделив себя от Церкви, государство обрекло себя на гибель, что, по сути, любое сообщество, равно как и любой человек, отделившие себя от Церкви, обречены.
Обреченная власть насилия и тьмы, как видно, не в состоянии противиться более непреложности этого закона. Недаром же из самых глубочайших недр все чаще прорываются чувство вины перед содеянным, мысль об общественном, гражданском покаянии и об очищении. «Тут, – как пишет на страницах сборника “Иного не дано”108 критик Игорь Виноградов, – одного сбора средств на сооружение памятника жертвам репрессий мало, – как ни важно и ни благотворно само по себе и это общественное движение совести тоже. Тут нужно, как минимум, чтобы в назначенный по воле самого народа его Верховной Властью день и час вся страна встала хотя бы в минутном общем скорбном молчании под соборный поминальный зов заводов, фабрик, поездов и кораблей перед незримыми ликами наших истребленных собратьев, клятвенной символикой этого всенародного духовного порыва и акта признавая и подтверждая свою трагическую вину перед ними и очищая свою общую душу бесповоротным и полным в ней покаянием». Тут нужно, добавим мы, чтобы вся страна встала в минутном скорбном молчании и под соборный, поминальный звон колоколов всех церквей – и кремлевских в том числе, и тех, что еще устояли на просторах России. Вот тогда и наступит день торжества – скорбного, а вместе с тем и радостного: торжества Правды.
Невозможно? Но Бог разделил все языки и народы по плодам веры и неверия. Дал всякому народу, как и всякому человеку, наикратчайший путь к спасению: одному – через сорокалетнее блуждание в пустыне; другому – через мрак слепоты к прозрению; третьему – через разбои, грабежи и насилия – к внезапному озарению покаяния на Кресте Жизни.
В.Д. ПОРЕМСКИЙ
Надеяться и действовать («Посев». 1989. № 2)
В этой статье нет критики коммунистической системы советской страны, напротив, В.Д. Поремский размышлял о путях выхода из кризиса, в котором она оказалась в 1980-е годы. Составитель сборника его статей объяснил такую «скромность» тем, что тогда появились «активные оппозиционные силы в самой России», «физическим старением эмиграции», а еще «личными интересами самого 80-летнего В.Д.П., который в эти годы отошел от активной политической деятельности в НТС, избрав путь личных контактов с советской общественно-политической и научной элитой» (Поремский В.Д. Стратегия антибольшевистской эмиграции: избранные статьи. 1934–1997. М., 1998. С. 275). Но, возможно, эти «контакты» позволили ему узнать, что в июне 1990 г. будет принят закон «О печати и других средствах массовой информации», а в июле – закон об общественных организациях, после которого станут возможны политические партии и их печатные органы.
И своей «скромностью» он готовил легализацию прессы НТС в советской России. А тогда, понятно, была бы нужна не антикоммунистическая риторика, а прежде всего «совесть и любовь к стране и народу».
