Освеженный ледяной водой, Викентий Алексеевич мгновенно сообразил, что если не поторопится выплыть из страшного судна, то погибнет по собственной глупости, захлебнувшись в трюме-морге. Мертвому Кесареву подобная участь была бы безразлична, так что рассуждая здраво о спасении собственной жизни, адвокату теперь не приходилось даже задумываться о погребении этого проклятого тела.
Он подтянулся и готов был уже выплыть из зловещего судна в подводный полумрак, но что-то упорно мешало ему выскользнуть из открытого иллюминатора. Что бы это могло быть? Викентия Алексеевича опять охватил предательский панический страх: он знал, что долго без воздуха под водой не продержится. Оказалось, мертвый Кесарев, и Семенов с ним заодно, и здесь не желают отпускать правоведа: нога Думанского запуталась в пышном аксельбанте жандармского мундира. Он отчаянно, судорожно задергал ей и — о чудо! — мертвец все-таки протиснулся за адвокатом на прочном золоченом шнуре. Викентий Алексеевич даже перекрестился под водой: ему удался этот отчаянный поступок — вырваться наружу, пускай хоть в неизвестность водной стихии.
Неожиданно новым залогом спасения в мутной воде показалось нечто громоздкое, какое-то подобие кованой цистерны или… фургона?! Викентий Алексеевич, точно шестым чувством, узнал этот «фургон». «Господи! Да это же „телега печенега“! — ему вдруг вспомнилось меткое выражение одного из боевиков, убитого во время налета на Семеновском мосту. — Значит, я в Фонтанке. Рядом должна быть полынья или какая-нибудь прорубь. Так и есть!» Над затонувшей каретой был явный просвет во льду. Думанский подплыл к ней, смог без труда перерезать аксельбант о рваное железо и, избавившись от ставшего уже ненавистным трупа, оттолкнулся ногами от крыши и — слава Тебе Господи! — вынырнул на воздух. Интуиция не обманула его: он точно угадал место — рядом виднелись задранные вверх фермы Семеновского моста!
Еще не вполне осознавая, что выпутался наконец из чудовищной, казалось бы безвыходной, ситуации, он как мог обмыл лицо, а затем прилег на снег, чтобы отдышаться. Чувство легкости, почти невесомости, готовности взлететь в открывшееся взору бездонное небо было не сравнимо ни с чем, ни с каким испытанным прежде наслаждением.
Вдруг в стороне, возле берега, послышался какой-то грохот и скрежет, а по льду пошли трещины. Думанский вскочил на ноги и увидел, как затопленное зловещее судно-морг пошло ко дну. Он едва успел прочитать на борту надпись латиницей: «St. Valentin». Что-то зашевелилось на дне сознания, подсказывая Викентию Алексеевичу — где-то он уже слышал такое название, но мозг его за последние дни, даже часы, был просто истерзан, и в памяти иностранное словосочетание не прояснилось, оставшись не более чем именем католического святого.
Зато Думанский увидел нечто другое — то, что уже проверил на себе самом, но что теперь открылось во всей своей ужасающей сущности для обозрения любого зоркого прохожего, способного разглядеть с одного берега Фонтанки каменную стену другого. Когда кошмарный «St. Valentin» обнажил свой причал, в гранитной кладке открылся выход того самого желоба-мясорубки, который регулярно перерабатывал «органические отходы» реинкарнации «сверхчеловеков»: в круглое, буквально «обросшее» запекшейся и вымазанное свежей кровью жерло можно было без труда разглядеть и мощный винт-жернов с остатками людской плоти — весь поистине адский механизм, позволявший мясникам-масонам Бог весть сколько времени буквально прятать в воду концы своих чудовищных ритуалов.
Адвокату стало окончательно невыносимо смотреть на мансуровский дворец, где пришлось испытать столько ужасного и невообразимого нормальным сознанием, и он повернулся к другому берегу. Взгляд Думанского задержался на полынье, через которую он минуту назад все-таки вырвался на свет Божий, и здесь его поджидал еще один «сюрприз». Труп Кесарева, вероятно, потревоженный в момент, когда «Святой Валентин» канул на дно, напротив — всплыл на поверхность и теперь застыл у закраины полыньи. Природное благородство точно приказало дворянину Думанскому вытащить из воды останки поверженного врага. Нет, он уже не задумывался над судьбой этого, теперь совсем чужого, тела, но блеснувший на семеновском мундире недоступный бесовскому поруганию и спасительный для Викентия Алексеевича белый крестик Георгиевского ордена 4-й степени заставил его почтительно нагнуться, снять награду-святыню с изодранного голубого сукна и, бережно протерев, с молитвой спрятать во внутренний карман кесаревского сюртука. Посмотрев на мертвеца в последний раз, адвокат вынес печальный вердикт: «Хоть и был ты в банде „Святого Георгия“, а крест-то ты не заслужил! Не то что орденский, но, видно, и могильный…»
Добраться по январскому льду до набережной Фонтанки не составило особого труда — холода насквозь промокший и легко одетый Думанский просто не чувствовал. Ощущение свободы и спасения заслонило для него все остальное. Шатаясь как пьяный из стороны в сторону, он сначала побрел по набережной, наслаждаясь свежим воздухом, а главное — обновленным, даже несколько забытым ощущением собственного, родного тела.
Наконец он несколько «протрезвел» и понял, что необходимо взять хоть какого-нибудь извозчика. На удивление скоро рядом с ним остановился добродушный «ванька». Видимо, даже в таком плачевном состоянии в странном одиноком пешеходе можно было угадать природного господина.
— Куда везти, барин? — как ни в чем не бывало осведомился извозчик, привыкший к разным господским причудам. Викентий Алексеевич, ни слова не говоря и лишь широко улыбаясь, указал рукой в направлении Литейной части, а после, собравшись с силами, забрался в возок. Сани тронулись, и, возможно, быстрый ход и свежий невский ветер стали еще одной причиной того, что ощущение скорого, а в сущности, уже обретенного, счастья — быть самим собой! — не прекращалось, даже усилилось. В то же время он вполне мог трезво рассуждать: совсем не обязательно извозчику знать, где «обретается» такой необычный клиент, и вообще, лишние свидетели не нужны нам ни в безутешном горе, ни в минуты счастья и просветления. За три квартала до родительского дома на Кирочной адвокат Викентий Алексеевич Думанский пожелал сойти:
— Останови здесь, любезный!
Возница с некоторой укоризной покачал головой:
— Замерзнете, барин. Нельзя ж этак-то… Оно, конечно, загул — я понимаю, душа просит, однако…
Промокший до нитки барин протянул ему не менее вымокшее германское портмоне и, равнодушно махнув рукой, ни слова не говоря, с пасхальной радостью среди зимы на лице побрел «веселыми ногами» навстречу петербургскому рассвету.
VI
Викентий Алексеевич бежал по пустынному городу, не чувствуя холода, ветра, снега. Он то и дело спотыкался, падал, встав на ноги, опять устремлялся вперед, бормотал, стуча зубами, как в горячечном бреду, порой воздевал руки к светлеющему предутреннему небу и едва не переходил на крик.
— Господи Боже, Спасителю мира, слава Тебе!
Головокружение, слабость и тошнота — все это было ничто по сравнению с вернувшимся ощущением собственного тела. Даже в безоблачном детстве Думанский не испытывал такой эйфории, такого восхитительного чувства — он опять стал самим собой, не уродливым раздвоенным существом, в котором дух и плоть причиняли друг другу страдания, а исполненным гармонии высшим творением Божиим! Пьяный, попавшийся ему навстречу, мгновенно протрезвел и, уступая дорогу, закрестился, словно именно в этот миг постиг вечную суть вещей.
