В барак ее не пустили. В барак, набитый как бочка сельдями, не так просто было войти. Оставалось пристроиться на ступеньках крыльца, прижавшись спиной к спине к подруге по несчастью. У входа сгрудились с десяток узниц, которым не хватило места за дверями. Дрожали все вместе, одной дрожью, но все же было чуть теплее, чем врозь.
Утром на апель-плаце на нее обратил внимание Ярош.
– А ты почему здесь? Ты же у Полубинского была?
– Развелись мы с ним.
– Понятно. Гордая, значит. Ишь, как замерзла-то… Ну, ладно. Пойдешь в первый барак. Там согреешься.
В первый барак собирали женщин, которые представляли «промысловый интерес» для гостей лагеря да и самих охранников. Здесь была даже душевая кабина и горячая вода.
Сюда по вечерам заглядывали «покупатели» – местные полицаи, реже немецкие солдаты, которым надоел свой «походный бордель» с одними и теми же арийками, заезженными до полной прострации. За бутылку водки и кусок сала можно было снять на пару часов любую из понравившихся пленниц. Их уводили в санблок, где была устроена «комната свиданий». Тех, кто отказывался от подобных «встреч», ожидало суровое наказание. Строптивицу раздевали, раскладывали на солнечном пекле, привязывали руки, ноги к кольям и вставляли в лоно стручок вывернутого наизнанку красного перца. Придумывали и более изощренные пытки. И все это происходило под безмятежно голубым небом, которое почему-то не раскололось и не поразило извергов своим огнем…
В первом бараке Галину встретили настороженно и насмешливо.
– Ну вот, наш гарем пополнился еще одной кралей! – бросила ей в лицо рослая грудастая деваха, капо первого барака. – Иди, мойся, лахудра! Вечером «женихи» придут!
В той далекой теперь долагерной жизни эта мегера по прозвищу Мотря была сержантом-зенитчицей. Здесь ее звали и Мотрей, и «Мамкой». В ней обнаружились задатки матерой бандерши. Она распределяла обитательниц «гарема» по клиентам, по дневальству и уборке барака.
Когда в душевой повесилась девчонка-секретчица из 25-й танковой дивизии, Мотря велела снять клеенчатую занавеску, чтобы никто не смог уединиться. Мылись на виду…
* * *
В Шталаг № 337 попала и Агнешка. Оглохшую и онемевшую после контузии, ее нашли вместе с искалеченным ездовым в хате на въезде в Зельву возле еврейского кладбища. Она ничего не могла объяснить, она ничего не могла сообразить. Хозяева дали понять немцам, что она врач из советского военного госпиталя. Это подтверждала и пилотка с красной звездочкой, и санитарная сумка военного образца. Онемевшую Агнешку отправили в Барановичи в лагерь для женщин-военнопленных. Она хотела написать заявление начальнику лагеря – кто она и что она, но ей не дали ни бумаги, ни карандаша. Не положено. Зато сразу отправили в первый барак. У первого же своего «жениха», рыжего ефрейтора-баварца, она жестами выпросила бумагу и карандаш, написала начальнику лагеря по-немецки, что она не советская военнослужащая, что она не имеет право назвать то, кем она является, и пусть начальник свяжется с Магдой С., живущей в Белостоке по такому адресу. Ярош немецкого языка не понимал и потому связываться с Магдой из Белостока не стал. Агнеша не знала, что Магда была арестована в тот день, когда она уехала в Кузницу к Сергею. Арестовал резидента абвера майор госбезопасности Бельченко. Но толком допросить не успел: на город обрушились немецкие авиабомбы, и Магда была придавлена рухнувшей стеной камеры. Никто, кроме нее, не мог теперь подтвердить особый статус пани Свирепчик. Никто, кроме Вальтера, который затерялся где-то в Кенигсберге. Агнешка пришла в ужас. Ее утешала соседка по нарам русская девушка Галина. Она объяснялась с ней на языке пальцев и жестов, как это делают глухонемые. Она сама придумала этот язык, и Агнешка ее превосходно понимала. И вдруг Агнешка заговорила! А с голосом обрела и слух. Возможно, все произошло наоборот – сначала слух, а потом речь. Это случилось в «комнате свиданий», когда ее насиловал немецкий солдат. Он закричал от восторга «О, майн Гот!» и она услышала этот крик. Потом она всегда вспоминала и рассказывала всем, что обрела слух, благодаря Богу, потому, что первое слово, которое она заново услышала, было слово «Бог».
Именно этому немцу, Паулю, старшему ефрейтору из охранной роты барановического аэродрома, она рассказала, как оказалась в этом лагере. Она умоляла его сообщить о ней начальству, записала телефон, по которому можно было позвонить Магде в Белосток и все узнать про нее. Пауль все сделал наилучшим образом, и Агнешку увезли из лагеря в барановическое гестапо. До Магды никто не дозвонился, ее просто не было в Белостоке.
– Почему вы оказались в расположении советских войск в качестве врача?
– Это было прикрытие. Это было задание от моего резидента, – кривила душой Агнесса. Не посылала ее Магда в Кузницу. Но все выглядело весьма правдоподобно: агент был внедрен в самую гущу советских войск. В гестапо с пониманием отнеслись к ее рассказу, и на другой день, после некоторых уточнений, фрау Свирепчик отправили в Белосток. Сеть абвера к тому времени в городе распалась за ненадобностью, и Агнесса снова вернулась в свой частный кабинет. Зубы у людей болели при всех властях и режимах. И отбоя пациентов не было. Приходили и белостокцы, приходили и немцы…
На кухне ей попался на глаза забытый блокнот Сергея в черной коленкоровой обложке. Это все, что у нее осталось от него на память. Да еще кавалерийская эмблема, которую он подарил ей на счастье – две сабли, скрещенные на подкове.
Она долго изучала его блокнот, но ни могла вникнуть ни в одну из формул, ни в один выведенный им постулат. Лишь в самом конце были словечки, и фразы услышанные им от кого-то и записанные.
Первая мысль принадлежала Альберту Эйнштейну: «Бог не играет в кости». И тут же была приписка: «волны вероятности, безусловно, есть, но развитие материального мира происходит по другим законам».
Далее:
«Душа имеет форму книги».
«Счастливые не умирают».
«От смерти в танке не запрешься».
«Конь Турок, холоп Мазурок, шапка Магерка, сабля венгерка».
