как элемент целого. Монтаж, обеспечивая органическое слияние кадров, оборачивается цельностью картины, целостностью нашего впечатления. Все миниатюры функционально связаны друг с другом, создавая особую напряженность текста. Назовите это вариациями на одну тему, репликами одного разговора — и вы не ошибетесь. Но соль в другом — в безошибочном воплощении правды народного духа, самой непосредственности потока жизни, когда вечно живая реальность бытия преобразуется на уровне «второй реальности» — мира, созданного художником.
Пуристы, не замечая солнца, поспешат заметить пятна: некоторую нсмотивированность повторов, избыток сравнений, приверженность к сентенциям и фольклорным реминисценциям, стилевую разноголосицу. Частности, несущественные потому, что уводят от сути, которую надо уметь и хотеть увидеть за орнаментом, за узором, за плотностью и насыщенностью изобразительного ряда. Она, эта суть, в психологической точности воссоздания горской жизни, в обаянии художественной правды, которая вовсе не «пас возвышающий обман», а осмысленное воплощение правды, исторической правды.
Многонациональный, многокрасочный Дагестан — характерный и яркий образец природной и духовной неповторимости национального микрокосма. В 1924 году В. Брюсов писал: «Дагестан, со всем его великим своеобразием (подчеркнуто мною. — К. С.) и разнообразием природы, фауны и флоры, разноплеменного населения, еще мало исследован». Своеобразие жизненного материала, своеобразие творческой индивидуальности Гамзатова откристаллизовались в своеобразии художественного решения темы: в соотношении замысла и его образной интерпретации, материала и его трансформации есть что-то от системы сообщающихся сосудов.
Нелепо упрекать Гамзатова в «бунте» против правил, в отступлении от некой нормы (кто возьмет на себя смелость квалифицировать, что есть норма в искусстве?). Вопрос надо ставить иначе: целесообразна ли выбранная стилевая манера, оправдан ли найденный ракурс, жизнеспособна ли избранная форма? И, наконец, соблюдено ли единство содержания и формы, на чем прежде всего базируется категория жанра? Утвердительные ответы не вызывают сомнений.
Когда А. Суворин нашел в «Скучной истории» то, чего в ней не было, А. Чехов ответил ему: «Если вам подают кофе, то не старайтесь искать в нем пива». Старое доброе правило: судить художника не по заранее принятым измерениям, а по законам, которые он сам признал таковыми. Сначала и в «Моем Дагестане» необходимо увидеть своеобразность эстетической реакции на мир, эстетического отклика, отмеченного печатью специфики художественного мышления, и только потом судить о книге.
Выпадение из известных жанровых схем, свобода от канона предопределили жанровую «промежуточность» книги. Но «давление» определенных жанровых образований она, бесспорно, испытывает. Здесь ощутимо влияние поэтики описательно-повествовательных жанров (повесть и новелла, документальный очерк и мемуары). С другой стороны, очевидно и заимствование особенностей фольклорных жанров, сюжетов, мотивов. Явная соотнесенность с самой атмосферой фольклора, активное использование арсенала его композиционных и стилистических средств, элементов импровизации, театрализации свидетельствует о подчеркнуто уважительном отношении Гамзатова к устному народному творчеству, Самохарактеристика народа, «удостоверение его личности», как любит говорить поэт, его вкусов, воззрений, неподдельная поэтичность вымысла, непринужденность «бессознательно-художественного» (К. Маркс) познания мира, демократизм, социальный оптимизм — все это в представлении Гамзатова обеспечивало историко-культурную ценность коллективного творчества. Приемы, средства, идущие от фольклора, плодотворно использованы в «Моем Дагестане»: зачин («Говорят, что на месте моря некогда была…»), постоянные эпитеты, перифразы, параллелизмы (в том числе отрицательные: «ибо можно сходить за спичками к соседу, чтобы разжечь огонь в своем очаге, но нельзя идти к друзьям за теми спичками, которыми зажигается огонь в сердце»), тавтология (пример структурной тавтологии: «Дагестан состоит из трех частей: горы… море… и все остальное» и «В мире есть только три песни: первая — песня матери, вторая — песня матери, а третья песня — все остальные песни»), троичность действия («трижды ударил плетью коня…», «в третий раз раздается стук»), событий («говорила же моя мать… говорил же мой отец… говорил же Шамиль»), явлений (см. главу «Три сокровища Дагестана»).
Не нужно быть особенно проницательным, чтобы заметить дналектичность художественного мышления Гамзатова. Как правило, исходное утверждение проверяется в отталкивании от возможной альтернативы, разрешение противоречий достигается через столкновение тезиса и антитезиса, предположение становится убеждением в проблемной ситуации выбора, где важна не позиция, как готовая данность, а путь к истине, процесс познания, осененный сомнением. После первых страниц, после диспута о названии книги, «механика» которого неоднократно повторится, стало ясно, что диалог в «Моем Дагестане» больше форма выявления противоречий, полярных суждений, чем просто метод само- и взаимохарактеристики персонажей. Обоснование через доказательство от противного — излюбленный прием Гамзатова. В третьей главе одна за другой следуют истории о «чересчур идейных товарищах», один из которых нудно и много говорил о своей идейной выдержанности, второй черным по белому писал в заявлении: «Несмотря на все мои усилия и даже физические воздействия, моя жена недостаточно прилежно читает «Краткий курс истории ВКП(б)». Прошу райком воздействовать на мою жену с целью содействия ее идейному воспитанию», третий же призывал «создать в нашем городе новое кладбище на более высоком идейном уровне» (на старом, дескать, погребены верующие). Эти, пусть и полуанекдотические, случаи, лишь компрометирующие понятие «идейность», активизируют гражданские раздумья автора о подлинной и мнимой идейности. И вывод уже трогает как живая волнующая истина: «Идея не та вода, которая с грохотом мчится по камням, разбрасывая брызги, а та вода, которая незримо увлажняет почву и питает корни растений».
На диалектическую сущность мира, конфликтность его начал Гамзатов всегда остро реагировал (достаточно сослаться на книгу стихов «Мулатка»). Поэта вообще привлекает двойственность определенных явлений и понятий. Как интересно «обыгрывает» он двойственность и названия книги («Мой Дагестан» и «Маленькое окно на великий океан»), и географического положения Дагестана («комитет единства Европы и Азии»), и некоторых аварских слов («баккан» — это и мелодия и самочувствие; «уздэн» — человек и свобода; «ригь» — возраст и дом, «миллат» — нация и забота). Два крыла птицы, две струны пандура, два лезвия кинжала, две матери (Дагестан и Россия) — сквозные, рефренные образы. Выстраивается и другой ряд. Огонь и родник, горы и море, любовь и ненависть, истина и ложь, добро и зло, непосредственность Абуталиба и профессионализм композитора Гасанова — эти антонические пары, эти понятия-сигналы, понятия-лейтмотивы обрели у Гамзатова не только значение первоэлементов, оценочных знаков человеческого бытия, по и многозначность, объемность, емкость поэтических символов.
В книге чувствуется пульс трудного осмысления единства мира: признание его раздробленности и понимание его гармонической нерасчленимости. В соотнесении противоположностей, которые, исключая друг друга, в то же время взаимопроникают друг в друга, источник развития, движения. Само повествование — сплав разнохарактерных, несовместимых, казалось бы, интонаций: дух полемики («я знаю литераторов, которые сегодня делают то, что выгодно делать сегодня…», «Некоторые художники, не имеющие таланта, терпения и гордости, чтобы сбыть свой товар… рядятся в чужие одежды…») и созерцательная неторопливость («Я медлю произнести слово»), неожиданность
