же вы?
— Я был, я старался быть беспартийным революционером.
— Ага! Потому-то вы и не отвечали ни перед кем за свои поступки!
— Старался отвечать перед самим собою. Перед своей совестью! – тихо-тихо, а все же сказал Корнилов.
— Перед своею? Она у вас есть – своя-то? Совести народа у вас нет, а своя собственная – она теоретическая: подходит под какую-то теорию, значит, есть, не подходит, значит, нет ее и даже не должно быть! Еще и еще: вы все были за революцию, все призывали к ней, а началось – все интеллигенты разбежались по разным теориям и ну бить народ народом же, и ну бить себя самими же собою! Да как же вы могли призывать народ к революции, когда сами не знали, что это такое?! Когда между собой не могли договориться – что это такое? Договорились бы между собой, а тогда и призывали бы, никак не раньше! А ежели вы стали призывать раньше того, то вот вам и результат: гражданская война – и вы, теоретики и философы, свою задачу перекладываете опять же на плечи народа: пусть он сам оружием и кровью своей решает, что такое революция, какой она должна быть, кто в ней прав, а кто – виноват?! Это – совесть?! Да? Я вам, философу, так скажу: последним нашим совестливым, то есть истинным интеллигентом был все-таки Лев Толстой – он всю совесть соединить в одно мечтал, сколотить ее, соединить ее в веру, потому он и был созидателем совести. Ну а после него совершенно уже другое пошло, интеллигенты совершали работу только разрушительную, когда начали растаскивать понятия совести по самым разным теориям!
— Да вам-то, гражданин следователь, кто дал право за народ и от его имени говорить? Вы, верно, какой-нибудь дьячков сын, так по этой причине уже считаете себя народом? Нет, позвольте, я многих-многих интеллигентов встречал, которые больше были народом, чем вы! Уж это точно – больше!
УУР замолк, сделался сердитым, злым даже, и вдруг спросил:
— Когда вы были в последний раз в Самаре? Гражданин Корнилов?
Корнилов долго-долго не отвечал, не мог собраться с мыслями.
Наконец ответил:
— В Самаре, в последний раз... в августе тысяча девятьсот тринадцатого года. За год до войны.
— По причине? По какой причине были?
— Навещал отца.
— Навещали отца... Кем он был? Ваш отец?
— Он был адвокатом.
— Адвокатом... Примечательно! А в каком году отец переехал в Саратов и стал инженером? И основал в Саратове техническое акционерное общество «Волга»?
— Когда я навещал отца в Самаре, он говорил мне, что намерен основать в Саратове строительное общество.
— Способным человеком был ваш отец: адвокат, юрист, а встал во главе технического общества!
— Способным, действительно очень способным человеком он был, я никогда в этом не сомневался. К тому же, знаете ли, филологи, историки, а юристы – особенно – в те времена часто возглавляли коммерческие и технические предприятия. Да хотя бы и Витте Сергей Юльевич! Министр путей сообщения, министр финансов, председатель комитета министров, даже «эру Витте» создал в политике, а ведь по образованию – математик, вот кто!
Корнилова потряхивала дрожь, но он, напрягая память, все пытался увести разговор куда-нибудь в сторону. Вот он и подумал,— может, Витте поможет?
— Это вы – к чему? – спросил УУР.
— Это я вообще.
— Ах, вообще! Вот, значит, кто вам по сию пору не дает покоя – Витте! Немец! Немец, да такой, который хвастался, что ничего немецкого не знает – ни религии, ни одного слова по-немецки, ни даже своей родословной. Что верно, то верно, немецкое-то он все предал, но и русским от этого не стал, был ублюдком и умер ублюдком. Взятки брал чудовищные. Управлял Юго-Западной сетью железных дорог, так жалованье имел пятьдесят тысяч годовых, а стал директором департамента – восемь только, вот и наверстывал. Вас именно эта деятельность господина Витте интересует? Она? Впрочем – о чем это я? Да кто из царских прихвостней и лизоблюдов когда-нибудь не воровал? Смешно!
Так или иначе, но Витте не помог, Корнилов вспомнил историка Ключевского:
— «В половине девятнадцатого века русское дворянство было пристроено к чиновничеству и страна стала управляться не аристократией, не демократией, а бюрократией, лишенной всякого социального облика». Помните? Ключевский? Отсюда, от этой бюрократии, появился и Витте.
— Ну, положим, – обиделся за Ключевского УУР, – положим, Василий Осипович шел дальше, гора-а-здо дальше: «Народ становится исторической и политической личностью, приобретает национальный характер и сознание своего мирового значения только в государстве, а государство это есть верховная власть, народ, закон и общее благо!» Витте, конечно, так же, как и вы, народ не понимал, только вы по-разному не понимаете. Витте думал, будто народ – это рабочая сила, без которой государство, к сожалению, обойтись не может, если же обойдется когда-нибудь, ну, хотя бы с помощью той же самой техники и науки, так это будет отлично, прелестно будет – и государство, и государственность достигнут своего идеала. Вы же думали, и даже возводили в прекрасную мечту, чтобы народ обрел народовластие. Вы, разумеется, так полагали?
— Разумеется! – подтвердил Корнилов, а УУР этому подтверждению обрадовался и даже прихлопнул в ладоши:
— Ну вот, ну вот – разумеется! – Потом он посерьезнел, у него переход от серьезности к чему-то детскому и обратно происходил так явственно, что за этим интересно было наблюдать по глазам, по губам, по складкам на щеках. Очень серьезный, УУР сказал: – А народу совершенно не нужно народовластие. Совершенно! Ему его навязывают различными ухищрениями, но это уже другое дело! Вас это удивляет?
— Что скажете дальше?
— Дальше! А вот: народ наш всегда искал справедливой власти над собой, но собственной власти не искал никогда! Он потому и народ, что не властвует, в этом его отличие от всех других сословий и природа его организма. Нарушьте природу, сделайте в деревне каждого десятого служащим от государства – конец народу! Вы, наверное, знаете – есть и всегда будут люди, им собственная власть противнее посторонней, вот они-то и есть народ, независимо даже от образованности и от сословности. Конечно, государственные умы, Михайлы Ломоносовы, должны из народа выходить, коли они в нем неизбежно нарождаются, но даже и они не все имеют нравственное право очаги свои покидать, уходить в столицы, они и в народном самоуправлении должны быть! Через эти самоуправления народ свои собственные улаживает дела, и
