них улетели, а пока приятель справлял малую нужду в канаве, к ним подошел местный фермер и попросил их, раз уж они все равно с ружьем, пристрелить его лошадь: та уже стала старая и слепая.
– И я эту лошадь пристрелил: пиф-паф – и все! Одним выстрелом! А тут пришел мой приятель и спросил, какого ляда я делаю, может, я спятил? А я объяснил, что пристрелить эту лошадь меня попросили. Тут он решил, что ни в чем мне не уступит, отобрал у меня ружье и пристрелил корову, которая паслась там. Пиф-паф – и все! Вот просто взял и пристрелил эту коровешку! Ха-ха-ха! Слышь, а ты славный парень, стаканчиком не угостишь?
Хроульв пребывал в странном расположении духа и сделал то, чего никогда не делал: сходил и купил им стакан выпивки. Его стакан они уже допили, когда он вернулся. Они были непохожи: один – примерно ровесник фермера, с худым, словно обтесанным, лицом и носом в ссадинах, волосы – одной волной вверх. На тыльной стороне ладони у него был внушительных размеров кратер: как будто кто-то сильно укусил его. Он сказал, что уснул, прислонившись к раскаленной плите. Другой, тот, что рассказывал историю про корову, был примерно в возрасте тридцати – сорока лет, гораздо более плотного сложения, редковолосый, большерукий, рот огромный, выпяченные вперед губы, напоминающие клюв утки-широконоски. Его звали Эрлинг, а другого – Эйвинд. Постепенно Хроульв достиг той же степени опьянения, что и они, но сами они при этом пьянее не стали, хотя Хроульв покупал для них еще две рюмки бреннивина. А другие посетители давали им денег в надежде, что эти шумные соседи напьются и отключатся; но они хорошо переносили любую качку, хотя во время походов в туалет им приходилось бороться со все более и более сильным штормом.
Чем позднее становился час, тем больше прибывало посетителей, и этот сумрачный деревянный трактир в подвале гостиницы стал почти «найс и кози»[137], когда все столы застелил густой нефильтрованный табачный дым, а голые желтые лампочки на потолке засияли как свет разума. У Гюнны Высоты было свое место на высоком стуле у стойки бара. Хроульв был не настолько пьян, чтоб не смерить взглядом эти бедра и эти ляжки, которые гладило столько рук, с которых столько рук срывало покров святыни. Эрлинг утиный клюв крикнул ей, чтоб садилась с ними, хотел познакомить ее с фермером-барачником, но она ответила, что уже знакома с ним, и продолжила курить толстую американскую сигарету, от души набитую табачным листом, а потом рассмеялась кашляющим смехом в ответ на какую-то шутку того, с клювом. Длиннолицая барменша тщательно сохраняла свои «подковки». Эрлинг расточал красивые слова о Гюнне Срамоте, называл ее гениальной и вспомнил только одну женщину, которая могла бы превзойти ее по части секса – Йоуру из Хижины, Йоуру из Болотной хижины:
– Эта Йоура – она была потрясная! Она была… я ваще такого никогда не видал… как будто… Груди… ну ваще… Эйви, ты ведь ее помнишь? Постой-ка… Про нее еще стишок такой был… Ага… Эйви, ты ведь помнишь ее, помнишь, как ее муж и папаша оба… хе-хе-хе… когда они с ней поехали в город, а мы ее встретили в магазине; она была гораздо старше, а мы-то… Постой-ка, там был я, ага, и этот, как его, Гунди Газовый… и мы с ней пошли на чердак склада… Это была просто полнейшая бьюти… Она же ваще… да…
– Йоура? Которая Йоура? Которая всем впору? Хе-хе-хе… Йоура – всем впору, – сказал Эйвинд.
– А, вот, я вспомнил:
А я вскочил на Йоуру —
там обе сиськи с гору.
А дырка мне не впору:
упали яйца в нору.
Эрлинг начал было улыбаться своим широким клювом – и тут у него изо рта вылетели четыре зуба. На расцарапанном носу его приятеля заблестели алые капли. Хроульв удивленно посмотрел на свой окровавленный кулак – в глубоких бороздах от зубов саднило, – и тут же нанес второй сокрушительный удар, на этот раз под подбородок. Плотный откинулся на спину и шлепнулся на пол, чудовищно треснувшись затылком; во все стороны брызнула кровь.
Хроульв встал; он стоял, широко расставив ноги над человеком, валяющимся без сознания, и больше всего ему хотелось продолжить «колотить этого паршивца, хух», но он просто стоял – в рыжей бороде ни тени седины, щеки багровели, лысина белела – и тяжело выдыхал из ноздрей; на мгновение взглянул на того, поцарапанного с кровоподтеками, который застыл на своем сиденье и, разинув рот, изумленно глазел на силача, но явно не собирался ввязываться в драку и мстить за товарища. Вскоре принесло грязного усача. Он наугад замахивался руками на Хроульва, пытаясь заговорить его своим пьяным, но убаюкивающим голосом. Гюнна Высота спокойно слезла со своего высокого стула и склонилась над окровавленным утиным клювом, обладателя которого Хроульв, судя по всему, всего двумя ударами отправил в тот мир, где сердца бьются только по праздникам, а легкие делают по два вдоха в неделю. В подвале воцарилось драматичное молчание, и весь хмель вышибло – как вышибает электричество – из этих голов, которые сейчас глядели во все глаза то на Хроульва, то на мертвое тело. Наконец Эйвинд издал звук, когда опустил глаза и увидел окровавленный передний зуб на своем свитере. Хроульв произнес «хух» с закрытым ртом и вышел из гостиничного трактира, отер кровь с занемевшего кулака о куртку, пропитавшуюся ворванью.
Пока он шел во фьорд, был красивый снегопад. В Зеленом доме горел свет, и вдруг ему стало хорошо от мысли, что его Грим находится в теплых руках. И Эйвис, родимая… ей, конечно, будет приятно узнать, что ее неотец вдобавок ко всему прочему сделался убийцей.
Хроульв медленно шел восвояси, надеясь, что за ним погонится черный полицейский автомобиль, который покажется из этого тяжкого белого мрака, и двое симпатичных людей в черном, у которых еще вся жизнь впереди, возьмут его под руки и изымут из этого фьорда, из этой жизни. Но этого не случилось. Лишь продолжил валить снег; его густые хлопья подсветили этот декабрьский вечер, словно замороженные огоньки с неба, и под ними – одинокий пешеход в куртке с капюшоном, а в карманах у него стиснутые кулаки, и на одном из них кровь. Постепенно он собрал целые сугробы снега у себя на плечах, проходя через мост – с перекошенным лицом – и потом вдоль кладбища, мимо Фьёрдовского лабаза, –
