изучением устоев, ни какими-либо правилами вообще. Волчата познают этот мир через игру — со сверстниками, со старшими братьями и сёстрами, родителями, иногда — даже со стариками. Их игры могут быть самыми разнообразными, но, конечно, одна из самых любимых (и порой несправедливо пугающих матерей) — это притворная борьба. Даже не борьба — просто безобидная детская возня в густой траве и снегу, в болотных лужах и на высушенных солнцем кочках. Не проходит и дня, чтобы кто-то не оттаскал малолетнего друга за загривок или не повалил его на живот, гордо вскочив на его спину: мам, смотри, как я умею!
Смотри, как я умею…
Смотри, Бая, как они умеют…
Бая смотрит — и улетучивается в Бае первоначальное веселье.
Бая смотрит на Горана и Зорана, отдающих новые бессмысленные приказы, орущих «Развернись!», «Уклонись!», «Пригнись!», «Размахнись!» — и Бая смотрит на этих юношей и девушек, возящихся друг с другом в непросохших осенних лужах среди поредевшей зелени густого леса. Бая смотрит, как присоединяется к этому Веш, никогда не терпевший подобного, — Бая смотрит, как один юноша с рычанием набрасывается на другого, падая в размытую грязь, как руки пролетают мимо тел, а тела валятся на землю из-за собственной неловкости, как сбрасываются рубахи со штанами, втыкаются в землю ножи, и ноги, перепрыгивающие через них, превращаются в лапы. Бая смотрит на всё это — и вместо этого перед её глазами возникает письмо Врана.
«Мы покажем людям, чья это земля».
«Мы не оставим им выбора — мы поставим им свои условия, и они должны будут их выполнить».
«Мы заберём их деревни».
«Одну за другой».
«Мы обрушимся на них…»
Чем же Вран хотел на них обрушиться…
Бая смотрит на Врана.
Улыбка на губах Врана исчезла. Вран смотрит туда же, куда, мгновением раньше, она, — на клубок волчьих и человеческих тел, на неумелые взмахи руками и когтями, на нехотя щёлкающие клыки и недоумённо сморщенные носы, на Горана с Зорана, руководящих всем этим так, что, кажется, без их помощи вполне можно было бы обойтись, — и Вран больше не выглядит пышущим ни насмешливой гордостью, ни желанием показывать великие достижения своего племени Бае дальше.
Вран медленно переводит на Баю взгляд.
И Бая, впервые за две эти короткие встречи, видит в нём то, что Вран так тщательно скрывал от неё.
Боль.
— Пойдём, — говорит Бая.
Бая хватает его за запястье — решительно и цепко. Бая огибает Самбора, Бая протаскивает Врана между Гораном и Зораном — и идёт, идёт, идёт, не оглядываясь, но и не ослабляя хватки. Что-то удивлённо хмыкает Горан, озадаченно окликает Врана Зоран: «Эй, Ворон! А это чегой-то… А нам-то что дальше делать?»
Вран не отвечает Зорану — только раздражённо выдыхает Бае в спину.
А Бая продолжает идти.
А Бая по-прежнему не отпускает его руку.
Бая не возвращается на стоянку и уж точно не ведёт Врана к Белым болотам. Бая не замедляет шага и не сворачивает, не выбирает лёгкий, но длинный путь к нужному ей месту, избавляя ноги Врана от неровностей лесной подстилки — Бая идёт, наверное, час или больше, и когда она наконец отпускает его руку, её пальцы щекочет странное ощущение — словно она отрывает часть себя.
Но, конечно, это всего лишь пальцы. Просто привыкшие к теплу чужой кожи пальцы.
Чужой.
— Смотри, — говорит Бая, грубо разворачивая голову Врана за подбородок. — Смотри, смотри внимательно, Вран. Я посмотрела на то, что ты хотел мне показать — а теперь посмотри на это. И скажи мне: что ты собираешься с этим делать?
Бая привела Врана на холм.
На холм, где она отдала ему кусочек своего ножа, думая, что всё только начинается — и не зная, что на этом всё закончится. Холм, с которого они наблюдали за первыми искрами безумия врановой деревни — и холм, на котором сама Бая проглядела первые искры безумия самого Врана. Холм, с которого прекрасно видно и деревню, и курган, на котором нет уже даже деревянного медведя — одни огромные, размером с несколько домов, человеческие образы.
Сгущающийся закат ласкает эти образы яркими, густыми красками, пробегает влажными отблесками по мокрому тёмному дереву, затапливает красным деревню — или то, что называлось «деревней» раньше.
Бая вновь не знает, как называется это у людей. Наверное, как-то иначе. Наверное, у разросшихся домов и дворов, удвоившей высоту ограды, укреплённой уже не тонкими стволами срубленных деревьев, а настоящими толстыми брёвнами, и сети высоких сторожевых вышек должно быть какое-то другое название — наверное, «деревня» — это всё-таки что-то другое.
Но Бае важно не название.
Бае важно, чтобы это увидел Вран.
Вран видит. Вран смотрит.
— Да, Бая с Белых болот, — негромко говорит он, и его губы кривятся в новой сладкой улыбке — ох, как же хочется Бае стереть эту неискренность с его лица. — Твоё зрелище, конечно, не так радостно, как моё. Что ж — равноценный обмен никогда не был сильной стороной вашего племени, не могу тебя за это вин…
— Хватит этих кривляний, — сужает глаза Бая, разворачивая его за подбородок уже к себе. — Хватит, Вран. Разве я смеюсь над тобой? Разве я притворяюсь перед тобой? Разве этого ты хочешь? Так ты хочешь провести этот день — в обществе своих натасканных волчат, делающих всё, что тебе вздумается? Об этом ты хочешь поговорить — о том, какой хороший знахарь Самбор и как кто-то всю жизнь мечтал собирать морошку с земляницей? О чём ты думаешь, Вран? Чего ты хочешь добиться?
— Победы, — вдруг отвечает ей Вран.
И смотрит ей в глаза.
И алая рубаха Врана почти такого же цвета, как небо над их головами. И взгляд Врана почти такой же, как и двенадцать лет назад на этом же месте. Тогда Бая подумала, что Вран просто переволновался перед первым общим собранием. Тогда Бая подумала, что её руки, лежащие на его руках, её губы, лежащие на его губах, её голова, лежащая на его плече, могут всё исправить. Тогда Бая, честно говоря, и не думала, что что-то нужно исправлять.
«Победы». Над этими стенами? Над людьми, живущими за ними? Над людьми, не знающими больше пощады ни к волку, ни друг к другу? Вран совершенно не знает, что происходило здесь всё это время. Вран не знает, как поглощали друг друга деревни, как менялись образы на этом холме, как жила после медведя на нём лиса, затем — сова, затем — сразу несколько зверей, а потом, очень недолго — даже Хозяин, правда,
