только когда стараниями кинжала Сосик стал превращаться в большую отбивную, председатель воззвал к териархам, и те оторвали Деримовича от полюбившегося ему кадавра.
Голый кандидат в олеархи после битвы казался одетым — в пурпурную тогу, и божественным сестрам пришлось потрудиться: они тщательно омыли его, открывая Высочайшему Суду ту немалую цену, которую заплатил Роман за окончательное успокоение кадавра. Теперь к длинным полосам, оставленным ногтями Синюшной на теле Деримовича, прибавились огромные кровоподтеки и несколько глубоких порезов от ножа.
— Такое кино и в Галимый Вуд примут, кандидат, — то ли с иронией, то ли с поощрением сказал председатель, — но… я думаю, у клана покойного оно вызовет больший интерес.
Пришедший в себя после божественной заботы Сиси Деримович потрогал нос и неожиданно для всех, включая своего мистагога, сказал:
— А еще… нет ли кадавров на обслуживание?
Под высокими сводами Храама раздался то ли одобрительный, то ли негодующий, а может, и просто дружный вздох сбитых с толку братьев и сестер.
— Понравилось, кандидат? — спросил председатель, видимо, тоже опешивший, если забыл напомнить недососку об обязательной титулатуре.
— Прикольно, мессир, — Деримович не только нашел в себе силы пошутить, но и вспомнил об этикете при обращении к Сокрытому.
— Кадавров, кандидат, больше не предусмотрено, но для вас есть еще работенка. — Кажется, и невозмутимый до того председатель суда решил перейти на травестийную манеру ведения заседания.
— Я полон ожидания, мессир.
— Не говорил ли вам наставник об одной традиции северо-восточного локуса, связанной с анатомическими особенностями вашего ЕБНа?
— Мой мистагог, мессир, говорил о наказании в форме нормирующей элиминации пальцев нашего уважаемого ЕБНа. Но…
— Поведал ли он вам причину такой странной традиции?
— Но, мессир… — решился возразить Сокрытому Роман, — сейчас я не воспринимаю это как наказание. Я готов. Всегда готов!
Присутствие, да и сама коллегия взорвались возгласами одобрения:
— Нема! Нема! Нема!
— Говорил ли он вам о причине столь странного обряда, кандидат? — жестко повторил председатель.
— Да, мессир. Наставник говорил о том, что ЕБНу трепалец поправлять надо. А почему он у него в пятерню преобразуется, не успел.
— И очень хорошо, что не успел, а если бы успел, опять бы в ссылку отправился, верно, брат-отлучник?
Под сводами Храама воцарилась гнетущая пауза. И возникла она потому, что Платон не знал, как ответить на коварный вопрос председателя.
— Не верно, мессир, — так и не вспомнив положение Устава, наугад сказал он.
— Правильно, брат-мистагог, — согласился Сокрытый и потом, как будто из студии, откуда вещал председатель, послышалось перешептывание: «готов?» — «почти…» — «давай».
— Взгляните, кандидат, — продолжал председатель, в то время как на покрове, что до сих пор был натянут над его головой, возникло изображение мелкой купальни, заполненной странной, похожей на молоко водой. Нет, молоком эту жидкость назвать было нельзя — она не была однородной, в ней постоянно появлялись и исчезали всевозможные формы, она то становилась почти прозрачной, то фосфоресцировала, то мерцала, как перламутр, — в общем, вела себя как живое существо, хотя и без фиксированной формы — наверное, таким и воображал себе мыслящий океан какой-то польский фантаст. Деримович вспомнил скучный, но почему-то запомнившийся фильм с этим океаном. Младенец! Огромный розовый младенец поразил его тогда, как сейчас удивил не похожий на себя ЕБН, розовокожий, счастливый, плюхающий по живой воде обеими своими пятернями. Да-да, пятернями! Вот оно, на что способно молочко Дающей во время Больших Овулярий. На чудо. О Божже, но сколько же его здесь! Этого ж на всех хватит! — забыв о ранах, ликовал Ромка, не заметив страшного врага, что пробрался в мозг из расправившего складки его собственного лоховища. «На всех!» — он с ужасом повторил про себя эту чудовищную фразу и больно прикусил язык, чтобы загнать лоховские миазмы в ту тьму, откуда они прорвались в его светлое СоСущество.
— Справитесь, кандидат? — вкрадчиво осведомился невидимый председатель.
Ромка нетерпеливо кивнул головой и стал было искать глазами вход в купель с обновленным ЕБНом, как вдруг в Храаме раздался глухой удар, и десятки тысяч исходящих из глазниц лучей заметались по стенам, колоннам и барабану, полу и своду Храама.
— Нечистый, кровь нечистого попала в Лоно, — угрожающий бас Сокрытого хлестнул пространство после подземного толчка. — Она волнуется, Она гневается, Она горит.
И действительно, после этих слов из Сокровенного Лона как будто поднялся столб дыма. Но то был не дым — это плазменные сгустки молочной реки устремились к источнику Света. И хотя недостижим он для всполохов Ея любви, кто остановит Млечную? Все выше и выше выбрасывала она протуберанцы страсти, грозя прорваться за двойную спираль Священного Кадуцея.
Плохой признак. И плох он не только тем, что река вечная может выйти из берегов. Этот навеянный кровью Сосилавы бунт Млечной говорил о том, что ренегат-клептарх не только приторговывал молоком девы, но и сам из Лохани лакал. Слава Боггу, что Сосо, несмотря на обладание почетным именем и фамилией, содержащей священный корень Братства, был родом из обыкновенных клептархов и не мог отравить Дающую эссенцией Лохани. А вот ежели кто из сосунков-олеархов смердища ее хлебнет да не окочурится, а потом и в воды млечные полезет! Это же катастрофа! Полное отсосаццо! На этой мысли Платон даже вздрогнул — буквально кожей и наэлектризованным рудиментом ощутив возможный finis SOS mundi. А кто сказал, что нерушим завет тот, по которому самой природой, СоСуществом его глубочайшим заповедано олеарху из Лохани пить! Если кто-то возьмет — да усомнится, а усомнившись — осмелится, а осмелившись — не умрет, как о том Предание говорит… Он получит… Он получит… — Платон даже мысленно решил не прикасаться к этой страшной тайне. И смутная мысль о том, что он об этом уже где-то слышал или читал, зародилась в его голове. Что-то о сосунке-сотере, отменяющем старый баланс ради установления нового, под новым небом на новой Земле, кажется так, но… додумать ему не дал торжественный голос председателя.
— Огнем устыжения желает испытать кандидата Дающая.
И словно в подтверждение его слов низкочастотная вибрация пробежала по Храаму. Воцарилась тишина: абсолютная для уха и тревожная для колеблющегося на низких частотах нутра. Не все знали, что такое огонь устыжения. Те же, кто знал, будь они христианами, а не Богг весть какой нечистью, перекрестились бы слезно, в чудо веруя, в спасение неизбежное от наваждения бесовского.
* * *
Платон смотрел на голого, покрытого ссадинами и царапинами Деримовича, и ему стало жаль недососка до слез. Испытание огнем устыжения для обычного фрата фактически было казнью, прикрытой стыдливым, по примеру судов над ведьмами, эвфемизмом, когда сожжение называли спасением души, пытки — изгнанием бесов, а садистский вуайеризм с прокалыванием волнительных частей тела молодой
