За отсутствием надлежащей государственной службы Шотландия продолжала по старинке предоставлять выполнение обязанностей правительства советам специалистов и заинтересованных сторон, для которых министерство по делам Шотландии служило, так сказать, «зонтиком». К 1918 году это были совет по сельскому хозяйству, совет по здравоохранению, совет по тюрьмам, совет по опеке психических больных и инвалидов, совет поверенных шотландских национальных галерей. К ним вскоре добавилась трудившаяся на регулярной основе комиссия по образованию. Все они занимали офисы в Эдинбурге, в разных зданиях.[412] В 1920-х годах эту громоздкую систему заменили единым министерством государственной службы с многочисленными отделами, под началом государственного секретаря, заседавшего в кабинете министров в Лондоне.
Беда заключалась в том, что старшие государственные служащие тоже по-прежнему находились в Лондоне, а в Эдинбург присылали только нижестоящих чиновников. Когда по стране в целом стал поднимать голову национализм, тут обнаружился потенциальный источник недовольства. Были и другие, например, то обстоятельство, что дела Шотландии крайне редко обсуждались в палате общин; с 1832 года британский парламент, как правило, ограничивался созывом комиссий шотландских депутатов. В сотую годовщину закона о реформе парламента правительство сделало жест, призванный исправить положение. В ходе дебатов по поводу речи короля, открывавшей очередную сессию парламента, целый день был посвящен Шотландии. Наилучший вклад в дискуссию внес Джон Бьюкен, депутат парламента от шотландских университетов, которого сегодня помнят больше как автора романа «Тридцать девять ступеней» (1915) и других захватывающих триллеров. Он вырос в Глазго, но провел год-другой в Эдинбурге в качестве редактора журнала «Скоттиш ревью». Бьюкен говорил лорду Роузбери, что при нем журнал будет «полностью освещать все вопросы, литературу, политические и социальные темы, с шотландской точки зрения. Мы хотим сделать его центром шотландской школы беллетристики, каким был сто лет назад Эдинбург». Однако город был не в состоянии поддержать подобное начинание. Журнал вскоре закрылся.[413]
Бьюкен с тех пор проявил себя в других областях, и палата общин слушала его с уважением. Нужно что-то делать, настаивал он, для спасения исторических ценностей его страны. «Многим кажется, что нам очень скоро будет грозить опасность оказаться у той точки, когда Шотландия не сумеет предъявить миру ничего самобытного». Причиной болезни и источником недавнего всплеска национализма явилось страстное желание шотландцев не позволить стране потерять национальный характер. Однако что могло предпринять на сей счет правительство? Возможно, немногое: «Сельским хозяйством, образованием и здравоохранением Шотландии уже руководят, и, я думаю, другими проблемами управления Шотландией следует заниматься из Эдинбурга, а Уайтхолл должен быть для министра по делам Шотландии не более чем лондонским кабинетом». Кроме того, существовала и потребность в некой реформе для создания «внешнего и зримого знака шотландской национальности». Бьюкен предложил, чтобы в Эдинбурге находился достойный и влиятельный центр государственной службы, ныне «рассеянный в ущерб эффективности, единству и удобству для общества». Даже государственный секретарь при своих визитах вынужден выполнять работу в убогой комнатушке в здании парламента, которой обычно пользуется кто-то другой.[414]
Эта идея скоро воплотилась в реальность — был построен дворец Святого Андрея на южном склоне Кэлтон-Хилла. После сноса в 1817 году старого Толбута место это занимала городская тюрьма, и здесь стоял построенный в готическом стиле дом губернатора. Соседнее новое здание Томаса Тейта, суровое с фасада, но с романтическим видом на горы с обратной стороны, было возведено в новом для Эдинбурга стиле модерн, и приветствовали его далеко не все. Но журнал «Здания Шотландии» расценил его высоко, сравнив с дворцом Наций в Женеве Анри-Поля Непо: «строго симметричное в традиции бо-ар, но намного менее классическое и, по своей эксплуатации драматического вида с юга, намного более риторическое». Вход в здание, однако, «бесстыдно авторитарный» (он выглядит довольно похожим на вход в министерство люфтваффе Германа Геринга в Берлине). И все же, «какая бы то мысль ни стояла заданной архитектурой… нельзя отрицать ее абстрактные свойства и превосходное использование деталей… Южный фасад Тейта есть настоящий шедевр фантазии и величия, заслуживающий сравнения со старой Королевской Высшей школой на востоке».[415] Учитывая, какая посредственность преобладала в ту пору в остальной архитектуре Эдинбурга, здание и в самом деле могло показаться «пока самым интересным сооружением, воздвигнутым в Шотландии между войнами». И все же оно отмечало скорее начало, чем конец шотландской самостоятельности. Фактически к тому времени, когда сюда въехали государственные служащие, здание сделалось для них уже слишком тесным, и коллег продолжали распределять по конторам Нового города. Но это не имело значения: дворец Святого Андрея вновь сделал Эдинбург подлинной столицей.
* * *
Новая штаб-квартира министерства по делам Шотландии открылась, когда разразилась Вторая мировая война. На зарубежных полях сражений Королевский шотландский полк снова был вынужден принимать на себя главный удар. Первый батальон в 1940 году попал в плен под Дюнкерком участвуя в героических арьергардных боях по сдерживанию нацистов, пока эвакуировали 300 000 солдат союзных войск; после того как солдаты 1-го батальона сдались в плен, разъяренные эсэсовцы из дивизии «Мертвая голова» хладнокровно убили некоторых сыновей Эдинбурга перед тем, как погнать остальных в немецкие концлагеря. Плен ожидал и 2-й батальон, входивший в состав гарнизона Гонконга, когда тот пал в 1941 году под натиском японцев; и здесь с пленными обращались отнюдь не мягко. На родине Королевский шотландский полк пришлось воссоздавать с нуля. Всем городам Великобритании угрожали немецкие люфтваффе. В Шотландии жестокой бомбардировке подвергся Клайдсайд, но Эдинбург почти не пострадал. Враг сосредоточился на тщетных попытках уничтожить железнодорожный мост Форт-Рейл и потопить корабли в заливе. Местные жители настолько не подозревали о печальной участи других населенных пунктов Великобритании, что во время первого воздушного налета в октябре 1939 года даже не укрылись в бомбоубежищах. Напротив, тысячи людей «выходили на улицы из домов, контор и лавок и стояли, глазея в небо. Не наблюдалось никакого волнения, так как почти везде считали, что стрельба означает стрелковые учения довольно крупного масштаба».[416]
Год спустя бомбардировщики нанесли по Эдинбургу серьезный удар, пусть и не причинили большого ущерба. В каменном городе царила уверенность, что он способен выдержать все, что ни сбросят немцы. Газета «Скотсмен» сообщала, что бомба, сброшенная на Лондон, могла уничтожить четыре или пять домов, «тогда как бомба схожего типа, упав в Эдинбурге перед крепко построенным многоквартирным домом на Маршалл-стрит, никак не повредила здание, не считая выбитых дверей и окон». Хотя ожидалось, что бомбардировщики вернутся, горожан приглашали посмотреть на детей и пенсионеров, «показывающих, как легко обезвредить и погасить „зажигалку“ с помощью переносного насоса». Мужчин, не призванных в армию, вербовали в ряды «Добровольцев местной самообороны». Их готовили защищать Эдинбург улицу за улицей и дом за домом: «Такая форма подготовки требовала досконального знания городских переулков и проходных дворов, определенной ловкости при влезании на обшарпанные стены и бегании по крышам. Немолодые мужчины весело учились этому навыку и занимались упражнениями с немалым рвением». На самом деле единственные немцы, вошедшие в город, были военнопленными, которых перевозили в отдаленные лагеря: «Когда поезд ждал у платформы, пленные высовывались из окон, и пока некоторые из них болтали с железнодорожниками, другие махали руками кассиршам в вокзальных окошечках. Железнодорожные охранники и некоторые носильщики давали сигареты пленным, многие из которых довольно хорошо говорили по-английски».[417]
