«Мы про Васю никто не ждали, что он умрет, — рассказывал во время одной из творческих встреч Владимир Высоцкий. — Это было невозможно для всех для нас. Нам казалось, что он очень будет долго жить. А я приехал из Ленинграда, бросил спектакль, отменили в Ленинграде, и поехал на панихиду в Москву. Ехал на машине, ехал пять часов восемьсот километров, пять часов я ехал из Ленинграда. Сто шестьдесят я как врезал, только заправился один раз — и приехал в Москву. Было очень много людей, была громадная … такие проводы ему устроили. И стояла, значит, толпа людей в Доме кино в Москве, а сверху висел портрет его, и все, что говорили, люди вот… Они такую глупость говорили, по сравнению с такой великой смертью они говорили всякую ерунду. Ну, когда уж нету слов, которые они могут… которые рядом со смертью, с такой большой смертью, нет таких слов. И только люди все смотрели на эту фотографию, которая сверху висела, потому что невероятная фотография просто. Из-за того, что он внизу лежал мертвый, эта фотография была как… как будто он… вот как будто бы это он живой А я потом написал посвященную ему песню».
По воспоминаниям Ирины Сергиевской, гроб с телом стоял в Доме кино почти на том же самом месте, где восемь месяцев назад счастливый Шукшин восклицал: «Все только начинается!»
И не было конца потоку людей, мимо этого гроба проходящему. И все это была его армия, его бесконечно уважаемая им массовка, которая все-таки пришла и тряхнула в тот день Москву…
«На Васильевскую еле пробились — оцеплена, милиционеры на взводе (один сказал: “Чего пришли? Хотите отправиться к тому, кого хоронить приперлись?”), — записал в дневник на следующий день после похорон Георгий Елин, и это свидетельство студента Литинститута, рядового человека из толпы, особенно ценно. — Мы с Богословским подхватили оставшийся без присмотра венок, с ним нас кое-как пропустили. Страшно все это: надрывная музыка, деревянный ящик с человеком, истошный вопль поминутно теряющей сознание вдовы… И когда вниз поплыли отрешенное желтое лицо, скрещенные на груди руки, написавшие “Чудика” и “Охота жить”, сухой комок в горле застрял… А на прокуренной лестнице уже кто-то говорил: убили Макарыча — как Есенина, Маяковского…»
«Очередь желающих попрощаться с Шукшиным повергла в изумление даже гугнивого Евтушенко, — вспоминал Василий Белов, напрасно обидев поэта, отозвавшегося на смерть Шукшина стихами. — В Доме кино кинематографические бонзы хватали нарукавные повязки и суетливо сменялись у гроба нашего друга. Кто-то что-то делал, кто-то что-то говорил… Гроб завален был красными гроздьями. В давке пришлось пролезать под гробом… У Заболоцкого написано обо всем этом лучше, я же и сейчас не могу спокойно рассказать об этих похоронах…»
Сам же Анатолий Заболоцкий не только оставил личные воспоминания о том горестном, солнечном дне 6 октября 1974 года, когда люди несли и несли к гробу красную калину, но и с гневом процитировал Фридриха Горенштейна: «И, когда топча рядом расположенные могилы, в которых лежали ничем не примечательные академики, генералы и даже отцы московской интеллигенции, приютившие некогда непутевого алтайца, когда, топча эти могилы, толпа спустила своего пророка в недра привилегированного кладбища, тот, у кого хватило ума стоять в момент этого шабаша в стороне, мог сказать, глядя на все это: “Так нищие духом проводили в последний путь своего беспутного пророка”».
Что ж, автор «Псалома» бешено завидовал Шукшину в жизни, позавидовал и в смерти…
А на привилегированном Новодевичьем кладбище Василия Макаровича похоронили благодаря особому разрешению, которое не могли или не захотели дать ни министр культуры Екатерина Фурцева, ни Сергей Михалков. По свидетельству Анатолия Заболоцкого, Василий Белов послал телеграмму Шолохову: «На московской земле не нашлось места для Шукшина. Необходимо Ваше вмешательство». Но — «как позднее выяснилось — Шолохов телеграммы не получал». Однако в самый последний момент, когда уже была вырыта могила на Ваганьковском кладбище (и в этом смысле место на московской земле, конечно, нашлось), вмешался председатель Совета министров СССР Алексей Николаевич Косыгин.
«“Это тот Шукшин, который о больнице написал?” Косыгин читал “Литературную газету” и запомнил “Кляузу”», — писал Заболоцкий, цитируя слова режиссера Карена Шахназарова, чей отец Георгий Шахназаров работал тогда в ЦК партии.
Наряду с этой версией можно сослаться на хранящуюся в сростинском музее копию срочной телеграммы (оригинал находится в Вешенской), которую Шолохов все же получил: «МИЛЫЙ МИХАИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ ПОМОГИТЕ ХОДАТАЙСТВОМ ПЕРЕД ПРАВИТЕЛЬСТВОМ ПОХОРОНИТЬ ВАСИЛИЯ МАКАРОВИЧА НА НОВОДЕВИЧЬЕМ КЛАДБИЩЕ СЕРДЕЧНО ПРОСИМ СЕМЬЯ ШУКШИНЫХ».
На бланке телеграммы сделана запись от руки: «Состоялся разговор с тов. Демичевым и Шауро».
Кто из вождей в конечном итоге повлиял на принятие решения, сказать теперь трудно, одно очевидно: не кино, а литература поставила финальную точку в шукшинской судьбе, и именно благодаря писательскому труду и литературному имени сын невинно убиенного русского мужика был похоронен на одном кладбище с советской номенклатурой. Не только с нею, конечно, — там лежат люди, куда более Шукшину близкие: Гоголь, Чехов, Булгаков, а из тех, чьи судьбы с шукшинской так или иначе пересекались и кто не раз упоминался на страницах этой книги, — Пырьев и Ромм, Твардовский и Кочетов. Земля примирила всех…
Но какое изумительное было решение мудрых и дальновидных советских правителей. Могила, призванная стать местом русского паломничества и всенародного поклонения, оказалась надежно укрыта за высокими стенами режимного объекта, и даже приезжавшие к Шукшину земляки не могли возложить на нее цветы.
Однако самое трагическое в сюжете шукшинских похорон — история о том, как летела в Москву, не зная, что летит на похороны сына, Мария Сергеевна Куксина. Потом в газетах прошла информация, опровергнутая возмущенным Заболоцким, что Марию Сергеевну забыли на кладбище… Так обрастала скандалами не только жизнь, но и смерть Шукшина, и с момента похорон вступала в права желтая пресса и скандальная журналистика, по сей день не оставляющая в покое нашего героя.
А Мария Сергеевна в день смерти сына получила от него последнее письмо, написанное на Дону 28 сентября 1974 года — редкий случай, когда автор поставил дату: «Мама, родненькая моя! Я жив-здоров, все в порядке. Здоровье у меня — нормально. Вот увидишь в картине: я даже поправился. Все хорошо, родная… За меня не беспокойся, я серьезно говорю, что хорошо себя чувствую».
Заканчивалось письмо припиской: «Сюда больше уже не пиши».
И тогда она стала писать ему туда, и эти строки спокойно читать невозможно.
Она пережила своего андела на четыре года. Умерла зимой 1979 года в результате несчастного случая и была похоронена в Сростках, где вскоре открыли один из лучших литературных музеев России, а село, некогда своего вражонка отвергшее, стало частью вечной шукшинской легенды.
ЭТО ЕЩЕ НЕ КОНЕЦ
«Мы с вами распустили нацию. Теперь предстоит тяжелый труд — собрать ее заново. Собрать нацию гораздо сложнее, чем распустить» (Василий Шукшин)
