Выбежали из-за кулис две девочки. Одна отдала пионерский салют, спутав правую руку с левой, другая на цыпочки поднялась к пупырчатой, как у курицы, шее старого болтуна и неловко стала завязывать красный галстучек.
На обеде в честь ветеранов Первой русской революции Жорж оказался рядом с Пансой. Старик после выступления, отнявшего последние силы, задремал и в глубокой дреме провел весь день, а тут, хватив стопочку, вдруг оживился, сон как рукой сняло.
– Вы забыли, Павел Фомич, рассказать, как пуля ударила в труп фельдфебеля, а вы сказали: «Что за безобразие, моих покойников расстреливают!»
– Да, было такое дело. А вы откуда знаете?
– У меня память лучше.
Funebre
С утра позвонил дядя Жорж. Оказывается, умерла какая-то из дам его старческого сердца, и он своим непременным долгом полагает почтить ее на похоронах, каковые состоятся в 13.00 в Доме ученых.
– Дядя Жорж, – взмолил Сева, – ну куда вы в такую жарищу потащитесь! Опять, как в семьдесят втором, торфяники горят. С востока уже второй день дымом тянет.
– Ну раз тебе так трудно, я один поеду.
– Да не мне, дядя Жорж, вы о себе подумайте. Девяносто один – даже не семьдесят. Да вы и не вспоминали эту Вязову. Я о ней впервые от вас слышу.
– Вспоминал не вспоминал – это, посуди сам, дело мое. Мало ли о чем я не треплюсь! А уж о дамах своих, пусть и давних, – и тебе не советую. Ладно, не можешь – не надо, я один как-нибудь управлюсь.
«Вот тебе и тихий вторник наедине с машинкой! Извольте тащить старика через всю Москву, а если, не дай бог…»
– Дядя Жорж! Никаких «один»! Раз вы так настаиваете, конечно вас провожу. Когда за вами приехать?
– Вот это другой разговор.
* * *
Черный галстук – то еще украшение к песочному пиджаку, да куда ж деваться. Дядюшка был вообще в черном ветхом костюме и с бабочкой, выглядевшей из-под его морщинистой шеи как-то очень уж легкомысленно.
– Дядя Жорж, на улице за тридцать. А нам вон куда тащиться! Сваритесь в своем трауре.
– Ничего, я старый мерзляк. Мне такая погода в самый раз. Поехали.
На улице Сева поднял было руку остановить такси, старик запротестовал:
– И не думай! На такси не поеду. И что мы в такую рань там делать будем? Я все точно рассчитал.
– Но я не бедный, дядь Жорж. Накопили-таки рубля строчки. Позавчера за интервью с собственным начальством гонорар получил. А на метро, да с пересадкой, вам же плохо будет.
– Не будет. В подземелье прохладно. А деньгами не швыряйся. Я сам не швыряюсь и тебе не позволю.
И старик, ободренный легким гневом, рванул вперед.
Опять переупрямил, ну что ты с ним будешь делать? Сева, тяжко вздохнув, поплелся за дядюшкой к метро. А все-таки странно, думал Сева, я ведь о многих его женщинах слышал – от него, от мамы, дяди Коли покойного. И никто ни звука про эту Вязову. А все-таки дамочка не из простых, если в Доме ученых панихида. Не меньше, чем членкор Академии наук. Не выдержал, спросил.
– Ну да, членкором и была. По трупам и не таких высот можно было б достичь.
– Куда ж мы идем?!
Сева оторопел. Остановился даже.
– Идем на похороны. Хоть и сволочь, а проводить надо.
– Но вы же старый зек. Как вы к такой сволочи…
– Я еще и джентльмен. А если джентльмен хоть минутой радости обязан женщине, почтить ее память – долг. Несмотря ни на какие курбеты судьбы.
Будь Сева чуть постарше, ему б не надо было спрашивать, кто такая Раиса Федоровна Вязова. В сорок восьмом ее имя не сходило с газетных полос. Но звезда ее поднялась еще до войны, когда некогда любимый учитель Колесовский, не пережив предательства взлелеянной им Розы современной биологии (так профессор пышно именовал свою воспитанницу), вдруг возглавившей его травлю, покончил с собой. А в дни победы единственно верного учения народного агронома над морганизмом-вейсманизмом «русская женщина-профессор» поминалась не реже, чем победитель, в одной с ним связке.
– Ишь русская – тоже мне добродетель! Я не знаю такой добродетели – русский. И еврей не добродетель. И китаец. Но и не злодейство. Национальность никогда не была категорией нравственной. Сволочь – понятие такое же интернациональное, как единство пролетариата. Это все наш вождь из грузин затеял – фашизм в стане победителей фашизма. Еще долго нам эту заразу отхаркивать. И как бы не с кровью. А Райка-дура на Джугашвили шовинизм купилась. Тут она была искренна. Будто рядом Презент не увивался и не управлял ее подлостями. Такая же продажная сволочь, только еврей.
– Дядя Жорж, вас же тогда не было, откуда вам все известно?
– Радио и газеты в лагерях были. Нас ведь перевоспитывали. А сидеть-то с генетиками тоже доводилось. Всю изнанку знал из первых рук.
– Так мы что, как Сталин, смертью врага едем наслаждаться?
– Помолчал бы. Когда тебя элементарному такту научу?
На «Кропоткинской» который уж раз, оглядев гранитные красно-серые шашечки, которыми устлан пол, дядюшка прочел невесть кому нотацию о незыблемости авторской воли, каковая для всех его потомков – закон.
– У Душкина пол, если помнишь, был черного асфальта. И вовсе не по бедности – матовый черный пол благодаря контрасту с белыми мраморными колоннами давал дополнительное ощущение высоты. А этим болванам в разоренной стране деньги некуда девать. Вот и мудрят.
Сева наизусть уже знал старую дядину песню, но в этот полуденный час они были на всем пространстве станции одни, и воображение легко восстановило исчезнувший за блеклой роскошью асфальт, вытянуло вверх и чуть утончило колонны со светильниками, упрятанными где-то на их вершинах. И было в этом что-то от Древнего Египта, а если вспомнить первое название станции «Дворец Советов», то есть какой-то современный монстр, так, слава богу, и не воздвигнутый на руинах храма, эта египетская ассоциация показывала язык бумажному торжеству перековавшихся конструктивистов. Да, и впрямь болваны. Впрочем, силы для возмущения давно иссякли – поводов и так уйма, на каждом шагу… Тут лучше подумать, как старику лестницы одолеть. Гениальный подземный дворец строился в молодые годы и для молодых ног, а посему эскалатора здесь нет. Когда сопровождаешь старого человека, самое мучительное – удержать бойкий шаг, норовящий перемахнуть через ступеньку, если не две. Это вызывает глухое раздражение, с которым тоже надо справляться, стиснув зубы.
Выйдя из метро, Сева направился было к цветочному киоску, там торговали пышными алыми пионами, розами, махровыми гвоздиками. Но упрямый старик потянул его к алкоголичке с корзиной васильков.
– Дядя Жорж, все-таки едва ли это прилично. На гроб надо розы, на худой конец гвоздики. Черт с ней, с пятеркой, я даже червонца не пожалею.
– Много ты понимаешь! Это не приличия, это предрассудки. А в семнадцатом, когда у нас был роман, я ей дарил васильки и ромашки. И была счастлива.
