И на дальней периферии сознания возникла дискомфортная, но будто бы совершенно чужая мысль. Что от всех этих разрушений никакими записками объяснительными не отбояриться.
И ясно, что разборки с начальством предстоят более чем серьезные. И лучше всего вообще просто исчезнуть. Пропасть без вести. Уйти в никуда.
Ну, какая бюрократия может иметь значение после всего пережитого.
Все было неважно.
Все малосущественно.
Он смотрел на руины умершего мира.
И видел зубы покойного, которыми тот еще будет пытаться прикусить. Он умер, но еще бредит жизнью.
Джой трусил у ноги, цокая когтями. Спокойный, многоопытный, верный пес.
И для Джоя ничто не было важно, кроме одного-единственного в его жизни человека — его маленькой стаи.
Каморка. Пишущая машинка с вкрученным в нее листком.
Листки с заметками.
Ведь для чего-то же писал?
— Когда же я писал это? — удивился Воронков.
Глаза побежали по строчкам.
«Ежели как-то так исхитриться и окинуть взглядом просторы доступного сему взгляду мироздания, то как-то, видимо, дойдет до ума правильность первой части фразы, начертанной на камине старика Эйнштейна: „Господь Бог изощрен, но не злонамерен“.
И он, видимо, действительно изощрен! Сколько всего в нашем, этом самом, таком сяком, мироздании наверчено. И как хитро все взаимосвязано. Да, точно — изощрен. Как терпеливый, искусный часовщик, задумавший не просто какие-то там особенные часы…»
Вроде бы сам писал, но читалось как нечто чужое и чуждое.
А интересно…
Рука небрежно шевельнула бумажки, лежавшие возле машинки.
По столу покатился белесый с выемками под пальцы, витиевато-гармоничный стержень. Воронков взял его.
«Инструмент!» — вспомнил он слова Художника.
Казалось, что само присутствие здесь этой волшебной палочки, забытой или оставленной на память, как-то электризует не то что воздух, но самую ткань реальности.
Ткань… Ткань реальности…
Последнее время этот образ стал привычным уже.
Мир бесконечен во времени, пространстве и многообразии, потому что растет, усложняется, будто вечный гобелен, который постоянно доделывает неутомимый ткач. А сонмы терпеливых художников украшают канву вышивкой в предусмотренных для этого местах… Но иногда художник увлекается и заходит за отпущенную рамку, слегка нарушает единый замысел изощренного ткача. И мир приобретает новые свойства…
Что-то заклубилось в голове от этих мыслей. И смутное понимание забрезжило где-то за туманом.
Белая птица — раскинувшая крылья, как раскрытая книга во тьме пещеры алхимика. Свеча, чей свет, зыбкий и нервный, вдруг начал наливаться краснотой. И тени в глубине…
Огромные сросшиеся кристаллы в туманной дымке над болотами играли гранями в рассветных лучах…
Воронков мотнул головой, стряхивая наваждение, и убрал стило в карман.
Да именно — стило! Верное название для таинственного инструмента Художника.
Глаз вновь зацепился за строки:
«…уже давно стало банальным сравнение — большой город похож на сложный живой организм, который хотя и неподвижен, но тем не менее растет вширь и ввысь, болеет…»
— Да, — пробормотал Сашка, — благоглупости, упражнения для беглости пальцев… На фига писал?
Строки были какими-то по-пионерски аккуратными и наивными донельзя, но было что-то в них важное, нестерпимо пронзительное:
«…так ли уж „не злонамерен“ сей искуснейший часовщик, направляя свое отточенное мастерство в незнаемые дебри? А ну как его механизм окажется столь тонок, что самую ткань времени зацепит какой-то острый зубчик его часов, да и нарушит? Выдернется одна только ниточка из нежнейшего шелка. Одна только неприметная складочка нарушит орнамент измеряемого полотна. К каким последствиям это может привести?
„От малых причин бывают большие следствия“, — говаривал якобы Козьма Прутков, сам-то бывший как раз малым следствием больших причин. Все в нашем мире так увязано друг с другом. Так утрясено и согласовано, что невозможно угадать, где и как отзовется „принцип домино“, когда ткнешь так, а выйдет эдак…
Часовщик точит шестерни, заостряет оси… Что случится тогда, когда он соберет часы? Какой механизм он запустит тогда, когда повернет ключик?
А пока? Пока Вселенная расширяется. На черном бархате светятся шестеренки, кровавыми капельками сверкают рубины, готовые стать опорами осей. Осталось недолго. Скоро, скоро все это займет места в тесном корпусе и ключ повернется.
Всякий творец — частный случай Творца и подчас сам не ведает, что творит, ибо: изощрен, но не злонамерен…»
— Философ, блин, — покачал головой Сашка, — Спиноза-с…
Но цинизм не спас от умиления. Как-то устало и малодушно Воронков растрогался. Вот ведь жил парнишка, делал оружие для души. Еще не понимая, как это ОРУЖИЕ может быть ДЛЯ ДУШИ. Не отдавая себе отчет.
Но не в состоянии переступить через свое отношение к этому.
Слишком много Воронков вложил в свое творение.
Вот так. Оружие, вещь вроде бы смертоносную, можно изготавливать в состоянии, близком к просветлению.
Бывало, задумывался: ну как можно любить оружие?
Не находил ответа.
По-другому он просто не мог и, не считая, тратил время и силы.
Только теперь понял, когда уже было поздно, понял как итог, что оружие не отнимать жизнь призвано. Оно призвано сохранять жизнь. По-другому могут думать только те, кто заглядывает в черный зрачок ствола, не догадываясь об истинном смысле этого величайшего в истории человечества изобретения.
Оружие дало жизнь человечеству. Спасло его — голого, почитай беззубого, лишенного когтей и всего прочего звериного арсенала человечка — от жестокой агрессивной среды. И впредь должно нести эту миссию, а не служить братоубийству.
Теперь — то Воронков это понимал и разумом и душой. И умилялся себе прежнему, не понимавшему, но чувствовавшему верно.
А вот эти листочки? Они-то были для чего? Для каких откровений записывались беглые, не оформленные во что-то большее мысли?
— Нам снова понадобятся настоящие книги, написанные твердой рукой на добротной бумаге, — прочел вслух для Джоя. — А? Каково? К чему это я? Когда понадобятся-то? Вопрос…
В чужих мирах, краях и странах начинаешь очень трепетно относиться к воспоминаниям. Листочки с заметками будили в памяти картины. Яркие картины из прошлой жизни…
Может быть, и писал их Воронков для вот этого момента. Для того, чтобы найти себя в себе?
— Ну, так что? Сматываемся? — подмигнул он Джою.
