— Да, хозяин. — Я поспешила выполнить поручение. Разыскала ошейник, принесла ему.
Он взял его в руки. Простой, без затей, стальной, надежный.
— Прочти.
— «Я — рабыня Элайза, — прочла она. — Принадлежу Боску из Порт-Кара».
Взглянула на него полными ужаса глазами. Ее имя станет именем рабыни.
— Покоряйся.
Она жалобно взглянула на меня. Я помогла ей — показала, как присесть на пятки, протянуть к нему руки со скрещенными запястьями, опустив между ними голову.
— Скажи: «Покоряюсь», — подсказала я.
— Покоряюсь, — повторила она. Он связал ей руки.
— Подними голову, — шепнула я.
Он надел на нее ошейник. Не без удовольствия наблюдала я, как ее горло обхватил ошейник Боска из Порт-Кара.
Боек покинул комнату. Слышно было, как он прошел по парадным покоям, как вышел наружу. — По крыше загремели шаги — воин проверял, открыт ли путь. Ждал ли тарн на крыше или, взобравшись на крышу, хозяин должен был подозвать его свистом — не знаю.
У кровати на мехах стояла несчастная коленопреклоненная рабыня — в ошейнике, с клеймом на теле, со связанными руками.
Стояла и смотрела на собственное ложе. Сесть на него она не смеет — разве что хозяин прикажет. Ее место, если другого повеления не будет, — в изножье, у железного кольца. У этого самого кольца, в ногах хозяйского ложа, я, рабыня, провела не одну ночь. А теперь моя госпожа, землянка Элайза Невинс, сама стоит тут, преклонив колени, отныне она сама — лишь ничтожная рабыня.
— Мы обе рабыни, — точно не веря самой себе, произнесла она.
— Да, — согласилась я.
— На мне клеймо. Мои уши проколоты. Я в ошейнике!
— Так и есть, Элайза. — Я назвала ее рабским именем. И она поняла это.
— Тебе очень идет ошейник, — отметила я.
— Правда?
— Да.
— Самый обычный, — посетовала она.
— И все же на тебе он очень красив.
— В самом деле?
— Да.
— И от того, что застегнут, еще красивее?
Да, так оно и есть, никаких сомнений. То, что ошейник застегнут, означает не просто невозможность его снять. Нет, важность его в том, что он — как визитная карточка рабыни, и что, может быть, еще важнее: ошейник — символ рабства. Клеймо можно скрыть под одеждой, даже под коротеньким платьицем, что носят обычно рабыни. Ошейник же на виду всегда, по нему безошибочно определишь, что за женщина перед тобой. Подчеркивая беспомощность рабыни, ее уязвимость, ошейник будит чувственность и носящей его девушки, и глядящего на нее мужчины. Потому-то, наверно, свободные женщины и не носят ошейников. Контрастируя с мягкостью и податливостью носительницы, обнимающая прелестную шейку стальная лента, поблескивающая под ниспадающими на плечи локонами, делает девушку умопомрачительно красивой и желанной. Ничто так не красит женщину, как ошейник.
Элайза взглянула в зеркало. Вздернула подбородок, повернула голову.
— Не лишен привлекательности, — отметила она.
— Да, — подхватила я. — Просто чудесный. И очень привлекательный.
— Что подумают мужчины? — пролепетала она испуганно.
— Что ты — рабыня. — Я пожала плечами.
Она вздрогнула. Но тут же снова повернулась к зеркалу.
— А клеймо красивое?
— Почему ты спрашиваешь?
— Просто интересно. Так красивое?
— Ты изучала антропологию, — напомнила я. — Можешь рассматривать институт рабства бесстрастно и объективно, как любопытное историческое явление, характерное для некоторых цивилизаций.
— Я рабыня! — вскричала она, пытаясь освободиться от пут на запястьях. — Понимаешь ты, что это такое?
— Очень хорошо понимаю, — заверила я. На ум пришел Клитус Вителлиус. — Где же твое хладнокровие? Где объективность?
— Я — собственность.
— Да.
— Я и не представляла, что это за чувство. — Глаза ее горели неистовым огнем. — Описать невозможно!
— Теперь ты имеешь возможность изучить историческое явление изнутри. Тот, кому выпало быть хозяином, тоже познает его изнутри.
Ее передернуло: подумала, должно быть, о том, как взглянет на нее хозяин, какой силой, каким вожделением зажгутся его глаза.
— До сих пор, — продолжала я, — тебе были известны лишь теоретические аспекты исторических явлений. И вот впервые ты получаешь хотя бы отдаленное представление об одном из них на практике.
Не сводит с меня взгляда. В глазах — страх.
— Не бойся, Элайза. Нужно только научиться доставлять мужчинам наслаждение, — рассмеялась я.
— Да мне мужчины вообще не нравятся!
— Не важно, — отрезала я. — Красивые серьги.
Она встала. На щиколотке — цепь. Повертела головой.
— Красивые.
— Да, — подтвердила я.
— Я никогда не носила серег. Они слишком женственны.
— Ты очень женственна, Элайза, — сказала я. — И не надо подавлять свою женственность.
Похоже, она разозлилась.
— Теперь для тебя с этим покончено. Мужчины этого не позволят. Заставят тебя признать свою женственность, покориться.
— Быть женственной — значит стать ниже мужчин!
— Как бы то ни было, ты женственна. — Я?
— Да.
— Джуди! — позвала она. Я не ответила.
— Госпожа! — Да?
— У меня красивое клеймо?
— Да. — Я рассмеялась. — Четкое, глубоко впечатанное. Тебя хорошо пометили.
— Этот зверь как следует прижег меня! — процедила она злобно, но — послышалось мне — зазвучали в голосе и горделивые нотки.
— Да, — согласилась я. — Действительно.
— Интересно, доводилось ли ему клеймить женщин до меня?
— Он воин, — напомнила я.
Она снова принялась рассматривать клеймо, приговаривая:
— Глубокое, чистое. Знак рабыни. Меня хорошо пометили. Но, госпожа, оно красивое?
— А как по-твоему? — спросила я. Смотрит на меня, в глазах мука.
— По-моему, очень, — выговорила наконец.
— По-моему, тоже. Замечательно красивое. Многие девушки позавидовали бы такому дивному клейму.
Она взглянула с благодарностью. Ее пометили обычным на Горе клеймом. Первая буква слова «кейджера» — примерно полтора дюйма в высоту, полдюйма в ширину — словно выведена от руки и глубоко впечатана в кожу. В самом деле, красивое клеймо. Пожалуй, больше половины красавиц Гора носят такое.
