О, он знает множество способов овладеть женщиной, и, что бы ни делал он со мною, я должна беспрекословно покоряться.
За окнами на мостах послышались голоса. Наступало утро.
— Ты такой ненасытный, хозяин, — сжимая его в объятиях, простонала я.
— Ни здоровья, ни силы своей не стыжусь, — ответил он. Достойный ответ. Ответ горианина, объясняющего очевидное невежественной рабыне-землянке. — А между прочим, ты и сама — весьма похотливая сучка! Стыдишься ли ты этого?
— Больше не стыжусь, хозяин.
— Значит, ты полна жизни, эмоционально свободна, — сказал он. — Это — признак бодрости, душевного здоровья, раскрепощенности.
Здесь, на Горе, я обрела свободу, хоть отныне мне суждено носить ошейник. Странно: в ошейнике — и свободна! На самом деле именно тогда, еще до ошейника, я и была рабыней, узницей противоестественной, извращенной, механистической цивилизации, жертвой культа воздержания.
— Может, эмоционально я и свободна, — рассмеялась я, — а вот физически — вряд ли.
— Верно, — согласился он и, подтянув меня за цепь, снова опрокинул на спину на мехах в изножье ложа.
— Ты оставишь меня своей рабыней? — в который раз спросила я.
— Конечно, — отвечал он.
— Даже не представляла себе, что встречу мужчину, который так желал бы меня, горел бы таким вожделением и все же держал бы меня в рабстве.
— А еще ты не представляла, что встретишь мужчину, который сумел бы удовлетворить самые потаенные твои желания, — продолжал он мне в тон, — глубоко запрятанные, почти неосознанные, скрытые желания, в которых ты и сама себе признаться едва ли решилась бы.
— Ты, хозяин, — смутная мечта, чудо, о котором я не осмеливалась и грезить и которое вдруг стало явью.
— А для меня — ты, рабыня, — признался он.
— Ты и в самом деле будешь суров со мной, хозяин? — Да.
— И в самом деле, хоть ты ко мне и неравнодушен, оставишь меня полностью порабощенной?
— Да, рабыня.
— Даже будешь наказывать, если провинюсь?
— Даже буду наказывать, если пожелаю, независимо от того, провинишься ты или нет.
— Значит, абсолютное рабство?
— Конечно, рабыня.
Я робко потянулась к нему, коснулась его плеча, нежно поцеловала.
— Я люблю тебя, хозяин.
— Молчи, рабыня, — раздраженно бросил он.
— Да, хозяин.
И он начал ласкать меня — нежно, ласково, и я припала к нему всем телом, замирая от наслаждения, но не произнося ни звука: я — рабыня, говорить мне запрещено. Снова он любил меня, мягко и бережно, и я знала — в любой момент нежность эта может обернуться свирепой жестокостью — если ему так захочется. Обладать рабыней можно тысячами способов, и, я уверена, Клитус Вителлиус мастерски владеет ими всеми. Сердце переполняла радость. Он повелевает мною. Я повинуюсь. Полностью, безоговорочно принадлежу ему. Разве выразишь словами это ощущение? Может, потому-то он и велел мне молчать — чтобы просто наслаждалась, не пытаясь высказать то, чему ни на одном языке нет названия. Я и не пыталась, а, все забыв, отдалась на волю всепобеждающей любви.
