у Фомы и осело в завалах памяти среди других нелепиц и странностей, происходивших с ним последнее время.
Вслух же он чуть не высказался в том духе, что это вовсе не их дело и благодарность короля не по адресу, но вовремя прикусил язык.
— Он сам на нас напал! — пояснил Фома. — Совсем голову потерял: нападать на странствующего рыцаря во время обеда!
— Вам это возместится, — усмехнулся Танер.
— Хорошо бы! А я-то думал, опять сироты!
— А что сироты?.. — Помощник советника внимательно посмотрел на него.
— Да что-то больно много их у вас! Вы их специально разводите? Одних постоянно топят, другим дают скрипку вместо пилы или барабана…
На это помощник советника ничего не ответил и надолго замолчал, копаясь в бумагах, возможно, обидевшись за державу. Фома же, воспользовавшись ситуацией, моментально уснул, послав прощальный поцелуй сидящему, как мумия, Доктору. Засыпал он всегда так стремительно, иногда прямо на полуслове, что сам пугался, путая явь со своими видениями. Сейчас он так же, со всего размаху, поменял реальность, даже не заметив этого, только вдруг широко и светло разулыбался чему-то во сне.
Сэр Танер, увидев это, крякнул от возмущения и стал шуршать бумагами с удвоенным рвением. Но нет, улыбка Фомы становилась все блаженнее, как будто шелест бумаги был для него, шелестом банкнот — мздоимцу. Помощник советника недоуменно посмотрел на Доктора.
— Все-таки кофе, господин секретарь, — напомнил тот.
— Да-да… — Помощник дернул за висящий перед ним шнурок сонетки, стараясь больше не глядеть на Фому.
24. Полеты во сне и наяву
А Фоме снилось, что он в сумасшедшем доме, что санитарка у него та самая, единственная, которую он искал всю жизнь, и вот она кормит и поит его с ложечки. А он сидит, слегка связанный по рукам и ногам удобной смирительной рубахой и наслаждается покоем, теплотой и лаской прикосновения ее рук, когда она вытирает ему подбородок и подтыкает подушку.
Фоме казалось, жизнь только начинается, ведь самое большое сумасшествие впереди! Он это точно знал. «Только не говорите главврачу, что вы мне нравитесь! — шептал он. — А то он вас сменит!» «Дурачок! — смеялась тихонько его таинственная кормилица. — Я твой главврач!» Точно, вспомнил Фома, и от этого всего: ее тихого грудного смеха, ласкового взгляда, теплой бурды, что заливалась в рот, — становилось так просторно-хорошо, что он блаженно мычал.
Неожиданно в палату ввели высокого лысоватого человека с усталым, интеллигентным, но безвольным лицом и тот, встав у дверей, робко и сбивчиво стал рассказывать про своего короля, некоего Иезибальда Магнуса, советником которого он являлся с недавних пор. Перевязанная крест-накрест рубахами и исколотая сульфазином и циклодолом публика внимала путанной речи благосклонно, и советник постепенно приободрился, вошел в ораторский раж и речь его приобрела легкость и занимательность баяна…
Изя, по словам советника, рос хорошим мальчиком, прилежным, почитающим родителей, ключника и богов. Омрачало его детство только то, что будучи сыном свергнутого и убитого короля, он постоянно находился в страхе за свою жизнь. Так что детство у него было тяжелым и несчастным, он повсюду сопровождал мать с родичами в их бегстве от мщения воцарившегося на месте отца узурпатора. Так они скитались долгие годы.
Неожиданное спасение пришло от князя Малокаросского, молодого Тувора, дальнего родственника Иезибальда. Тувор в нелегкой борьбе вернул корону и восстановил династию Плоттов, прямым потомком которой был мальчик Иезибальд. Молодой король начал правление страной и все шло хорошо, если не считать некоторых странностей, впрочем, простительных, многим они даже казались внушенными свыше, бого, так сказать, вдохновенными. Молодой король очень любил церковные песнопения и бой часов (любых, от карманных до курантов) и пропадал сутками, следуя от службы к службе в дворцовых храмах, слушая то дьяков с блаженными канторами, то подаренный князем Тувором тяжелый золотой брегет с музыкальной пружиной. К десяти годам он знал наизусть весь церковный канон и драматургию катавасии, чем изумил тогдашних отцов предстоятелей.
— Но, mirabile diktu*, — развел руками советник, — это отразилось на его нраве совсем не послушничеством и благолепием, а наоборот. Теперь, заслышав, что какой-нибудь хоровой мальчик фальшивит в ирмосе, сбивается в стихах псалмов или, не дай круги, в акафисте, тишайший и нежнейший Изя подскакивал к нему и бил массивными часами Тувора — нарушать канон?! От повторного нарушения он приходил в такую ярость, что мог и убить, особенно, если это происходило во время катавасии. Вот такая маленькая странность и скрашивала тихое и мирное начало правления Иезибальда Четвертого Справедливого…
Государственный советник склонился к Фоме, испрашивая: продолжать ли?.. откушал ли Фома и не мешает ли отрыжке его путаный рассказ?..
Продолжайте, махнул головой Фома, уже до отказа набитый манной кашей, и прилег с неослабевающим ощущением счастья…
Так Иезибальд правил лет двадцать, пока в горах, в военном походе, не погиб при странных, невыясненных обстоятельствах лучший друг короны, его старший наставник и родственник, князь Малокаросский. С этого времени начались для Кароссы нелегкие испытания. Король стал постепенно, но неуклонно меняться в характере и далеко не в лучшую сторону. Этому способствовало, так казалось советнику, появление нового, никому неизвестного магистра Ордена Голубых Кругов и его разрушительное влияние на короля. Появились новые люди в окружении Иезибальда, которые разжигали в нем нездоровые страсти. Через некоторое время король стал неузнаваем: алчен, жесток, сладострастен, — он превратил ночь в день, и день в ночь.
Жизнь во дворце стала кошмарным калейдоскопом: сегодня ты мог быть в фаворе, завтра — висеть на дыбе, причем дыбил тебя сам государь-батюшка. Каждый вечер в верхней парадной зале замка его величества начинался бал-карнавал, который для кого-то заканчивался самым нижним подвалом королевской резиденции, епархией Скарта, нового фаворита Иезибальда. Король проводил там не меньше времени, чем раньше в церкви, пока не разбил брегет Тувора вдребезги…
Государственный советник тяжело вздохнул. «Давай, давай, не робей!» — поддержали его сумасшедшие…
Временами король впадал в депрессию и тогда, словно что-то вспомнив, истово молился и ставил пудовые свечи во всех храмах Белого города, но заканчивались его кратковременные посты всегда
