поощряли они такие действия русских солдат и показывая руки, чувствуя себя надёжно защищёнными. Но дальнейшее обхождение не поглянулось. Русские экспроприировали не только то, что лежало на видном месте в салоне машины, но и то, что в карманах высоких персон – часы на руках первым делом. Это, наверное, было уж слишком. У персон случилась икотка. Они ведь совсем не полагали себя завоёванными.
Таким образом обобранные дипломаты-союзнички уже через час, а может и менее часа, совершив окольный круг, были снова в воротах резиденции Климента Ефремовича, который приняв расслабляющую ванну с морской солью, уже успел улечься в постель. Поднял его адъютант.
– Чего там? – спросил недовольно герой гражданской войны.
– Да это опять, какие были. Требуют немедленной аудиенции, – доложил адъютант в чине генерал-полковника.
– А что они хотят? Какой вопрос у них? – бурчал старый маршал, легенда прошлого.
– Не говорят, только икают, – отвечал генерал. – Сильно расстроены, блаженные, – при таких словах в глазах генерала прыгали почему-то весёлые искорки, будто бесенята.
Ворошилов выслушал обиженных страдальцев, которые дерзко пугали дипломатическим разрывом. Сам натурально взволновался, взбагровел, налился гневом. По всем частям и подразделениям в Бреслау полетел приказ: изловить мародёров! В сей же час изловить!
Приказ этот долетел и до нашего батальона, до нашей роты.
И кинулись мы по всем сторонам в ночную, непроглядную темень.
А, оказывается, и кидаться нашей роте, тем более взводу нашему, никуда не надо было. В этом мы скоро убедились, ещё ночь не кончилась, а мы уже убедились. Овчарка, взявшая на дороге след, привела в сад, как раз в наше расположение…
В последующие дни, то есть после того, как прибежала по следу горячему овчарка, я видел мародёров – а это были ефрейтор Фёдоров и рядовые стрелки второго отделения Заточкин и Пеньков – видел во дворе каменного дома, где располагался батальонный штаб. Двор просторный, метров под сто в длину, охваченный с трёх сторон высоким глухим забором, а с четвёртой стороны – сомкнутыми пустыми домами, в которых до нас была техническая школа.
Фёдорова и его подельников держали в левом углу двора, в подвале.
И охранялись они не нашими бойцами, а из другой части. Подвал выходил наружу двумя или тремя узкими зарешёченными окнами, вровень с землёй. Часовые двигались вдоль окон. По нескольку раз в день водили они арестованных через весь двор, в противоположный угол, где был общий, на десяток очков, дощатый сортир. В ботинках на босу ногу, без шнурков, в распущенных гимнастёрках, без ремней, арестованные не гляделись угнетённо. Скажу, что поведение их было совсем не соответствующим их печальному положению: они приплясывали, присвистывали, веселясь, как будто были в многократно лучшем положении, чем мы все, за ними наблюдающие. Ну да, они теперь могут вдоволь выспаться, и никто им среди ночи в голову не выстрелит, их охраняют и берегут, а мы-то день и ночь в своей патрульной службе, и без конца рискуем жизнью. Вот как!
Эти бойкие ребята, между прочим, были в роте совсем не на худшем счету, даже наоборот. Около месяца назад, когда подразделение было брошено в глубину Альп выполнять экстренную оперативную задачу, они, посланные в разведку, смогли взять и разоружить группу немцев-подрывников, тем самым предотвратили разрушение высокогорной метеорологической лаборатории, которая имеет большое стратегическое значение для всего западного региона. По сводкам, выдаваемым этой лабораторией, поднимаются с аэродромов самолёты Франции, Италии, Португалии… Рота шла к двухэтажному, из красного кирпича, домику, расположенному на вершине хребта, между скалами, по неширокой петляющей тропе, прячущейся в зелёных плетях дикого винограда. Оба этажа в домике оказались безлюдными, однако, на плите, в бачках стояла тёплая вода, на столе лежал раскрытый журнал, а на полу, у порога, рассыпаны сигареты – всё это свидетельствовало, что сотрудники только что были здесь и вот куда-то исчезли. Основное оборудование лаборатории стояло несколько выше, метрах в двухстах, на широкой скале, которую закрывал от взгляда снизу не то туман утренний, не то наплывшее по небу облако. Ротный быстро сориентировался, была вызвана группа бойцов с двух направлений. Полчаса спустя бойцы вернулись и привели двух рослых гитлеровцев в чёрной форме СС, далеко немолодых, которые были выбриты и свежи, сохраняли на лицах внешнее спокойствие и уверенность. При допросе гитлеровцы не запирались, нагло сказали, что если бы им не помешали, то не только лаборатория вместе с оборудованием, а и скалы взлетели бы в небо, настолько мощные фугасы они сюда доставили вертолётом. Следовательно, и вся рота была бы здесь похоронена на веки вечные, в поднебесной высоте, откуда в ясный день открыт обозрению хребет на французской границе с богатым курортом Куршавель.
Тогда командир роты оглядел далёкие окрестности в бинокль, как бы хотел убедиться, с чем, с каким миром тут могли сродниться наши отлетевшие души – а мир природы обступал удивительно красив, зелёно-голубой, с оранжевыми солнечными вертикальными полосами – построил роту и объявил благодарность бойцам Фёдорову, Заточкину и Пенькову, изловчившимся взять врага не только без потерь в живой силе, а и без выстрела.
– Служим Советскому Союзу! – напрягши вскинутые подбородки, на пределе голоса отвечали Фёдоров, Заточкин и Пеньков, поджимая к себе оружие. Наверняка они понимали, им кроме устной благодарности светилась и ещё какая-то значительная награда за оперативность, смекалку и находчивость в исполнении воинского долга.
Вот такие они ребята.
Кто бы мог подумать, что обернётся всё совсем иначе. Судьба, ох. А потом… Потом Фёдорова, Пенькова и Заточкина после завершения следствия возили в дивизию на суд, всем за групповое мародёрство была вынесена «вышка», сюда же, в подвал, их вернули после суда для ожидания исполнения приговора.
Исполнение несколько оттягивалось не то по причине посланной кассационной жалобы и просьбы о помиловании, посланной ими в Москву Михаилу Ивановичу Калинину, не то у соответствующего начальства головы были заняты другими вопросами, и оно не спешило.
Особо удивляло и поражало, что поведение Фёдорова, Пенькова и Заточкина не изменилось и после суда, то есть, после того, как был вынесен им такой приговор. Они также были веселы, дурачились, приплясывали, идя под автоматами через двор, были пьяны и беззаботны, должно, не верили, что их могут расстрелять, вот так отнять у них небо, всю жизнь, что Михаил Иванович Калинин не пожалеет их и не помилует.
В роте говорили, что на улицах Бреслау не раз бойцы, те, что из бывших колонистов, видели рыжего Чурю, когда-то, в 42-м, дерзко, под пулями конвоя, из-под овчарок, сбежавшего из нашей
