он выражает главную суть своих сомнений.
– Ты воспитывал меня словно цветок в оранжерее, – запальчиво говорил Сантьяго. – И вот результат – теперь я никому не верю. Ни падре, которые залезают под юбки прихожанкам, ни власти, назначающей правителями тупых самодовольных дураков, ни знати, покупающей себе мальчиков для содомитских забав, ни святым отцам инквизиции, сжигающим на кострах невинных людей.
Ты помнишь Росенду из Алонги? Почему инквизиторы поверили не ей, а подлецу дрововозу? При мне в Санта де ла Пенья сожгли женщину только за то, что она умела лечить травами. Сегодня перед собором тоже казнили человека, и я уже не знаю, справедливо или нет.
Падре Бартоломео рассказал, будто евреи режут детей и сцеживают кровь в мацу, мавров мы считаем колдунами и нечестивцами, каталонцы называют андалузцев кровожадными ведьмаками, все боятся всех, все ненавидят всех – это просто конец света, отец! Где же правда, где истина?!
– Мне нравятся твои вопросы, Сантьяго, – ответил гранд де Мена, развязывая поясок халата. – Пойдем ко мне в кабинет, поговорим.
Они спустились, Хуан-Антонио подал медный кувшин для омовения рук и пахнущее свежестью полотенце. Гранд омыл руки, уселся в глубокое кресло и снова помрачнел.
– Ну что ж, – произнес он, глядя на устроившегося возле стола Сантьяго, – твое первое плавание оказалось весьма плодотворным. На «Гвипуско» ушел в море юноша, почти мальчик, а на «Сан Мартине» вернулся мужчина. Ты хочешь знать правду и получил право обладать ею. Но она проста и незамысловата.
– Незамысловата? – удивился Сантьяго.
– Да, именно так. Мы действительно оберегали тебя от кое-каких сведений, полагая, что они могут слишком увлечь детское воображение и помешать формироваться характеру. Поэтому не рассказывали тебе о том, что ты узнал сам. Сейчас я обучу тебя двум правилам. Постарайся в дальнейшем вспоминать о них, когда понадобится понять сложную ситуацию.
Сантьяго подобрался, точно перед прыжком. Отец заметил его напряжение и едва заметно улыбнулся.
– Правило первое, – ровным голосом произнес он. – Мир не плоский. А это значит, что в нем встречаются отклонения в ту или иную сторону. То есть наряду со святыми отцами, чье благочестие и набожность не подлежат сомнению, можно натолкнуться и на таких, которые интересуются цветом нижнего белья прихожанок. Ты не должен приходить в восторг от святости первых или впадать в отчаяние от проступков вторых.
Поскольку мир не плоский, невозможно требовать от всех людей быть одинаковыми – похожим должно быть большинство, иначе общество не сможет нормально существовать. Отклонения всегда будут, мудрость заключается в понимании того, где главное, а где отклонения. Когда ты это поймешь, половина твоих вопросов отпадет сама собой.
Сантьяго открыл рот, чтобы задать вопрос, но отец перебил его.
– Спрашивать будешь завтра, сначала обдумай то, что сейчас услышал. Проживи с ним день, переспи ночь, а уж потом приходи задавать вопросы. А сейчас правило второе.
Людьми движет не любовь, а ненависть. Ненависть куда более сильное чувство, именно она подвигает на отчаянные и неразумные поступки. Страх – младший брат ненависти. Другой человек, незнакомец, которого я не понимаю, страшен своей непредсказуемостью. Андалузец не знает, как поведет себя каталонец в той или иной ситуации, мавр не понимает испанца, католик – еврея. Не понимаю, страшусь, а потому ненавижу – вот как оно работает. Проповеди о любви и всепрощении хороши только в храме. Миром движет ненависть, а управляет страх.
– Отец, – воскликнул Сантьяго, – твои слова прямо противоположны тому, что мне твердили с самого детства!
– Это правда взрослых, Сантик, – ответил отец. – Ты теперь мужчина и должен ее знать.
Раздался тихий стук, дверь осторожно приотворилась, и в щели возникла голова Хуана-Антонио.
– Досточтимый гранд, к вам посетитель.
– Извини, сын, договорим позже. Главное я тебе сказал. Обдумай хорошенько мои слова.
Сантьяго поднялся и пошел к выходу. Хуан-Антонио широко распахнул дверь. Возле него на дорожке, напротив колонн в мавританском стиле, окружавших патио, почти прижавшись к шершавой стене дома, стоял человек, которого Сантьяго уже встречал.
«Да, конечно, – подумал Сантьяго, – я видел его в лавке Гонсалеса. Картограф, безобиднейший, надежнейший человек, старый друг Перейры. Интересно, что друг этого пройдохи делает в кабинете отца?»
Он окинул внимательным взглядом картографа, и его приятно обрадовало спокойное умное лицо. Почтение без лести, казалось, было написано на этом лице.
«За обедом расспрошу отца», – решил Сантьяго, но почти сразу позабыл о своем решении.
В своей комнате он принялся рассматривать события последнего времени с точки зрения двух правил. Да, многое сходилось, некоторые из мучивших его вопросов действительно отпали сами собой, но жить в таком мире Сантьяго совершенно не хотелось. Он был жесток, холоден и зол, этот мир, его населяли беспощадные, подлые особи. Однако сбегать было некуда, Росенда заперла дверь в добрую сказку детства, а ключик утопила в колодце.
Внезапно ему пришла в голову интересная мысль: «А вдруг обе линии совпадают? Прав и Гонсалес, и падре Бартоломео. Евреи крадут детей для содомитских забав, а потом, натешившись, пускают на сухари. Хоть это и кажется диким, но нельзя сбрасывать со счетов такую возможность. После обеда надо отправиться к альгвазилам и расспросить оставленного у них слугу-содомита».
Он побежал бы прямо сейчас, однако, зная, какое значение придают родители совместной трапезе, начал переодеваться к обеду.
«Ох уж эти традиции старых дворянских родов, – не без малой доли раздражения думал Сантьяго. – Небо упадет на землю, но церемониал не должен быть нарушен. Хотя, с другой стороны, у столь цепкой ортодоксальности есть и положительные стороны – она делает мир устойчивым, а значит – надежным и предсказуемым. Из него уходит та самая неизвестность, которая по второму правилу отца вызывает страх и ненависть».
Теперь ему стало понятно, почему в Навигацком столь неколебимо держались раз и навсегда установленных распорядков. Знали они это правило или так поступали интуитивно, понимая устройство мира, – какая разница. Сантьяго постарался оттолкнуть раздражение, провел ладонями по лбу, словно пытаясь стереть гримасу гнева, и направился в столовую.
Обед прошел в строгом соответствии с распорядком. Те же фразы приветствия, тот же набор блюд, по-прежнему кислое винцо. Только сейчас Сантьяго обратил внимание, что в меню никогда не присутствует ни мясо, ни птица. Сколько он себя помнил, у них всегда подавали рыбу. Самую дорогую, роскошно приготовленную, но рыбу.
– Отец, – нарушил он торжественное молчание. Гранд де Мена удивленно поднял брови. Он не привык разговаривать во время обеда.
В детстве Сантьяго подозревал, что тишину в столовой хранили для того, чтобы лучше слышать, как он и Ферди чавкают, и делать замечания. Но хоть они уже давно научились совершенно бесшумно жевать,
