Стало получше, и поехал в издательство «Роспэн». Предложил несколько заявок, в том числе и свой дневник (они только что издали «Дневник танкиста» – «броня крепка, и танки наши быстры…»). И старая история: будут думать, соображать, прикидывать… Ну, а я увлекся новой идеей: подготовить к издаю свои дневники, сократить и олитературить. Подтолкнул идущий по ТВ сериал – «Подстрочник» – монолог о жизни Лилианы Лунгиной (1920–1998).
11 февраля – в принципе каждый день чем-то отмечен, а этот – поездкой на Тверскую и покупкой сборника Николая Агнивцева, которого в студенческие годы я переписывал в специальные книжечки от руки.
…Чтобы некая миссис прилежно
Разливала бы кофе и нежно
Начинала глазами лукавить,
Потому что иначе нельзя ведь…
Цитировать можно без конца.
Она поправила прическу И прошептала: «Вот и все!»
А еще получил очередной «Алеф» с напечатанным Львом Лосевым. Если Агнивцев насквозь куртуазный, то Лев Лосев – насквозь иронико-циничный и, можно сказать, без креста.
Вот уж правда – страна негодяев:
И клозета приличного нет.
И о советском времени:
Давали воблу – тысяча народу.
Давали «Сильву».
Дуська не дала.
19 февраля – раз в неделю выходят «Заметки ворчуна», но этого мне оказалось мало, и я решил заняться своими дневниками. Сделать литературную выборку под названием «Наедине со временем, или Дневник интеллигента в очках». Это, как говорится: вали до кучи!..
23 февраля – Останкино. Приглашен в качестве историка в программу, посвященную памяти Собчака (с Нарусовой и Ксюшей). Среди приглашенных – Роман Виктюк, Михаил Боярский, Дружинина, Свиблова и кто-то из питерских друзей Анатолия Александровича.
Вился фимиам и лился елей. Я по замыслу должен был выступать после Виктюка и как бы завершить программу. «После Виктюка – вы!» – сказал мне Андрей Малахов, но не учел при этом, что Роман Виктюк – классический одеяльщик, все время потягивал одеяло на себя: «Еще одну минуточку!» И съел всю концовку передачи. Я так и остался без слова, и Боярский после программы в комнате гостей ехидно спросил: «Молчание – золото?» Мне нечем было парировать. 27 февраля программа вышла в эфир, и было видно на моем лице, как ходили желваки от злости. Все, кто смотрел ТВ, обратили внимание на мою разъяренную мимику. А ведь я собирался дать жесткую оценку деятельности Собчака…
Звонила Лариса Копнина: «Я два дня мучилась: это Юра или не Юра в программе? Внушительный такой…»
25 февраля – простуда. Не выходил из дома, по телефону дал интервью на тему «Женщина: вчера и сегодня» для какого-то журнала. И разные разности: сломалась стиральная машина (она с 1998 г.), умер режиссер Владимир Мотыль, творец фильма «Белое солнце пустыни» с его горькой констатацией: «За державу обидно!..» Нашу хваленую хоккейную сборную разгромили на олимпиаде в Ванкувере, ну, и т. д. Невольно пришли строки:
Мне мила отчизна наша,
Где бордель уж поутру,
И такая пахнет каша:
Рашен хаос, точка ру…
Все медали ждут так жадно,
А в итоге – унитаз.
Ах, Ванкувер, будь неладен.
Все успехи не про нас.
2 марта – стукнуло 78. Подарок от «МП» – публикация Венецианова. Вдвоем с Ще. Выпили немного водки «Пять озер». Отвечал на поздравительные звонки. Анисим: «Я счастлив, что встретил тебя в жизни…»
16 марта – занимался в прошедшие дни дневниками. Не поехал в библиотеку в Царицыно, но побывал на книжной ярмарке. Вышел мартовский «Алеф» с «Итальянским каприччо». В начале привел цитату Бориса Зайцева – «Вечное опьянение сердца» – об Италии. Вспомнил Рапалло, где был подписан договор с молодой советской республикой – «На таком курорте можно подписать все что угодно…» И рядом, в Портофино, Мопассан писал своего «Милого друга».
В «Науке и жизни» после некоторых мытарств появился Плеханов – «Отец русского марксизма». Отдал дань институту, носящему имя Георгия Валентиновича. Кстати, цена «Науки» с Плехановым – 110 ре. Для сравнения: «Серебряный век» – 389, «Золотые перья» – 319 и т. д. Эти цены в «Библио-Глобусе».
13 марта в «МП» опубликован «Польский гений» к 200-летию со дня рождения Фредерика Шопена. Большой материал, где нашлось место любви Шопена и Жорж Санд, она звала его – Шип, Шипетт, Шопинский. А вот пассаж об отношениях России с Польшей Егорунин снял: неожиданная цензура.
22 марта – материалы выходят чередой: Баратынский, Леонид Утесов, колонка «Футбол – это жизнь» и т. д. Стрижев по телефону: «Все уголек выдаешь!..» Странно: то ли похвалил, то ли укорил, то ли позавидовал? А я тем временем рубил новый пласт: убитые поэты в войне – Коган, Майоров и др. Загубленные войною молодые жизни. Незадолго до гибели Павел Коган писал: «Нам лечь, где лечь, / И там не встать, где лечь…» А в мирное время на днях ушел из жизни Хачин родственник Володя, которого все ласково звали «Лифчик», 70 лет.
Немного о погоде. Зима долго не сдавалась, а теперь началась весенняя вакханалия. 19-го была настоящая пурга. Снова торжество снега, а вчера пошел дождь, сегодня все серо, дождь смывает последние грязные остатки снега, – ну и климат, в котором живём!
И режим в стране под стать: грязный, циничный, глупый. Выступающие по «Эхо Москвы» не стесняются в выражениях: «правящая свора». Ганапольский: «Эти ребята курочат страну!..» Ну, а ненавистники режима пытаются раскачать лодку…
И, конечно, у всех свои личные проблемы. Говорил с Феликсом Медведевым. Он возмущается: меня не печатают, будто забыли, кто такой великий Феликс. «Как же так?! Я столько сделал, работая в «Огоньке». Меня знают во Франции?» Н-да, можно только грустно вздохнуть и повторить: «Глория мунди транзит…»
Говорил со Славой Тарощиной, она процветает в «Новой газете» и возмущена поведением своих коллег по цеху: бегают в Кремль по взмаху мизинчика. «Где цари, там и поэты!.. Подхалимляне!» И среди них много уважаемых людей, как-то неудобно приводить имена.
23 марта – Егорунин: «Подумайте о пенсионерах, – у нас в газете будет вкладка». А что думать? Все давно готово: когда-то я «в стол» написал текст «Плач по возрасту» – 26 стр. И преспокойно готовился к выступлению в библиотеке им. Бунина. По воспоминаниям Бориса Зайцева, Бунин в эмиграции, в Грассе, писал под стрекот цикад. А мне приходится сочинять под постоянный ремонтный шум, то на улице, то где-то рядом за стеной, в чужой квартире. Ремонт, понимаешь, – сказал бы Ельцин со своей особой
