– Ничего, – пробурчал, не поднимая глаз, генерал Самарин. – Потом перепишем.
– Перепишем? Правильно, – согласился Лавр. – Итак: «Дед оного Гуца»… Э-э-э… Нет, иначе: «Дед названного учёного»… Записали? Тире, «немец, по профессии музыкант, скрипач. Состоит в оркестре при ставке Гитлера. Тоже по фамилии Гуц». Записали?
– Да. – Брови генерала были недовольно нахмурены, губы плотно сжаты. Вся его заинтригованность улетучилась, оставив одно лишь раздражение.
– «В настоящее время он призван, или в ближайшие дни будет призван в германскую армию и направлен под город Кёнигсберг. Там в следующем году, по моим данным в первой декаде апреля, вся немецкая группировка капитулирует перед нашими войсками. Гуц попадёт к нам в плен».
– Вы забыли указать имя этого Гуца, – неприязненно сказал генерал.
– Откуда мне знать его имя? – воскликнул Лавр. – Не сбивайте меня с мысли.
– Действительно, откуда вам знать!
– Э, я вижу, вы удивлены, – Лавр успокоительно махнул рукой. – Это нормально, я понимаю. Но просить объяснений вам придётся у Лаврентия Павловича.
– Извините, – генерал засопел и вновь приготовился писать.
– Минуточку. Я не хочу, чтобы вы считали меня и товарища Берию идиотами… В общем, подождите апреля 1945 года, и потом делайте выводы. А девятое мая подбросит вам ещё пищи для размышлений. Запомните эту дату.
– Какую?
– Девятое мая.
– Запомню. Диктуйте дальше.
Лавр вздохнул и продолжил:
– «Нельзя допустить, чтобы дед Гуца, пленный музыкант, вернулся в Германию. Надо хорошо устроить его у нас, чтобы дети и внуки его родились бы здесь, и были полезны»… Э-э-э… Кому полезны? Как полезны? Э-э-э… Пишите: «полезны нашей Отчизне». Вот, собственно, и всё. Кстати, возраста его я тоже не знаю.
Генерал внимательно посмотрел на него:
– Разрешите дать совет. Хорошо бы добавить: «Имя и возраст не известны».
– Напишите, – вздохнул Лавр.
Доставая чистый лист бумаги, Самарин сказал:
– Сейчас я это перепишу. Черновик сожжём. Оригинал подпишете сами.
– Да, конечно.
– А я завизирую.
Пока генерал переписывал письмо, Лавр думал, что это хорошая мысль: поселить предка гениального учёного у нас. Да, у него будут другие внуки. Но если один из них окажется таким же гениальным, как и тот, который никогда не родится, и изобретёт что-то вроде этой их машины времени, то пусть изобретёт у нас. А не в Англии! Сколько беспокойства из-за этих англичан…
Через неделю примчался на велосипеде помощник профессора Скворцова.
– Вас просят немедленно приехать! – радостно закричал он. – Нашли большое захоронение! Профессор хочет спросить, как вы догадались!
– Я же там спал! – засмеялся Лавр. – Рядом с могильником! Вот и увидел во сне.
Вестовой посмотрел на него с весёлым подозрением и уехал.
В конце мая 1945 года, вернувшись с работы, Лавр застал у себя дома Лёню Ветрова.
– Дату капитуляции немцев под Кёнигсбергом ты сообщил верную, – сказал куратор. – В поощрение тебе объявлена благодарность.
– Спасибо. Гуца нашли?
– Среди пленных оказалось аж пять Гуцев. Музыкантов было двое, но второй, который играет на английском рожке и губной гармошке, не из Берлина. Ещё один из Берлина, но не музыкант. Представляешь, как нам было трудно?
– Не представляю. И что вы с ним сделали?
– То, что ты и советовал. Расселили по всей Сибири.
– Кого? Всех пятерых Гуцев?
– Нет, только этих трёх, на всякий случай.
– Тьфу, дьявол. Вот дураки-то. Куда дели скрипача?
– Скрипача устроили в Омске. Начальник филармонии был просто счастлив. Гуц, оказывается, знаменитость! И он сам был счастлив: любимая работа, почёт, хороший паёк, девчонка-переводчица. В своей неметчине он бы такого не получил!
И Ветров, довольный сам собой, засмеялся, глядя на Лавра.
– Значит, всё склеилось, – пробурчал тот, размышляя, чем же кончится дело.
– А что-нибудь новенькое расскажешь, предсказатель?
– Нет. – Лавр думал, что его-то «предсказания» будущего брались из прошлого. А разве нельзя предположить, что туда его кидало в ответ на возмущения в мировом континууме, вызванные действиями англичан? А они туда попадали благодаря изобретению, которое в Англии сделал доктор Гуц, внук музыканта, только что переселённого нами в Омск. А если изобретения не было, то что?
В бытность его иноком пещерного монастыря он, бывало, сиживал на берегу моря, отбросив в стороны гальку перед собой, и, получив песчаное «полотно», вполне пригодное для занятий планиметрией, представлял, что на этой плоскости живут двумерные существа. Они даже там были: плоские махонькие травяные крабы. Он мог их видеть, а они его – нет! Если плоскость, в которой живёт эдакое двумерное существо, проткнуть пальцем, существо своими органами чувств сумеет воспринять только возникшую в месте его обитания окружность. Оно не сможет понять, что это такое на самом деле, просто потому, что этот объект – палец, имеет три, а не два измерения.
Наверняка в бесконечном количестве четырёх– или даже пятимерных вселенных, вложенных в бесконечное количество гипервселенных, есть многомерные объекты, так или иначе пронзающие наш привычный мир – но мы никогда и никак не обнаружим их и не поймём их сути. А между тем, эти объекты могут иметь функцию реагирования, если путешествия, подобные тем, которые совершали англичане, нежелательны. И в силу законов самоорганизации они, реагируя на англичан, могли утянуть в эти игрища мужчин моего рода – не по умыслу, а выстраивая цепь событий для прекращения вмешательства…[185]
– Не скрытничай, Лаврик, – зудел Ветров. – С твоими пророчествами интереснее жить. Чувствую себя причастным к чему-то великому и таинственному.
Лавр усмехнулся: десяти лет не прошло с того памятного дня, когда его турнули с исторического факультета МГУ, они с Лёней пили пиво, но попыток Лавра рассказать ему о своих «снах» Лёня даже слушать не хотел. Какая разительная перемена! Теперь он выпрашивает: «Скажи мне что-нибудь, Лаврик».
И неважно, что в этой жизни не было той встречи и того разговора…
– Что ж… – решился он. Почему бы не порадовать Лёню чем-то удивительным?
И рассказал, что́ сделают с Берией и такими, как Ветров, после смерти Сталина – до которой оставалось ещё почти восемь лет. Потом, правда, спохватился и посоветовал не делиться этим знанием с Лаврентием Палычем.
…Приятным осенним деньком 2057 года в Оксфорде на неприметной узкой улочке с той стороны, где сохранился чахлый скверик, стояли двое мужчин и трясли друг другу руки. Один из них, в полной генеральской форме, только что вышел из сверкающей чёрной автомашины. Второй – в сером плаще и кепи, похоже, томился здесь давно.
