Правильнее сказать, вопрос заключался не в том, какой орден больше привлекал меня, но – какой больше мучил, рисуя уединение, тишину, созерцание, которые никогда не будут моими.
Мне не позволено было ни гадать, есть ли у меня призвание к одному из них, выявляя различия между ними, ни даже размышлять о таких предметах. Это не подлежало обсуждению-.
Но картезианцы далеко, и то, что перед глазами, мучило меня больше всего. Может быть, картезианцы более совершенны, и потому более желанны, но они без сомненья недосягаемы из-за войны и из-за того, что я считал отсутствием призвания.
Если бы у меня было хоть какое-то духовное разумение, я бы догадался, что этот ретрит – лучшее время, чтобы взяться за проблему и решить ее, но не собственными усилиями и размышлениями, а с помощью молитвы и совета опытного священника. Где же еще искать опытного в этих вопросах человека, как не в созерцательном монастыре?
Что же со мной было не так? Думаю, непонимание, с которым я столкнулся год назад в исповедальной кабинке, и ложное впечатление, которое я произвел на разбиравшегося со мной капуцина, нанесло мне серьезный удар, и я просто боялся открыться еще раз. Интуитивно я чувствовал, что нужно выяснить, действительно ли мое столь горячее желание вести монашескую жизнь в монастыре есть лишь прелесть. Но старая рана еще не зажила, и я всем существом содрогался при мысли пройти через это еще раз.
Немая, безнадежная внутренняя борьба стала в этот год моей Страстной седмицей. Таково было мое участие в Страстях Христовых, начавшееся посреди ночи, с первым сдавленным рыданием на бдении Великого Четверга.
Страшный Плач Иеремии, эхом отзывающийся от стен темной церкви, погребенной в глубине страны, потрясал. «Взгляните и видите, есть ли еще скорбь, как моя скорбь… С высоты послал Он огонь в кости мои и тот терзал меня: раскинул сеть для ног моих, опрокинул меня, оставил меня безутешным, изнурял меня печалью весь день»[454].
Нетрудно было догадаться, чьи это слова, несложно узнать голос Христа в молебном пении Его Церкви, скорбный плач о Его Страстях, которые верующие во всех церквях Христианского мира теперь начинали переживать заново, как переживают каждый год.
В конце службы один из монахов медленно вышел и погасил в алтаре все огни, внезапное ощущение тьмы и предвестия близкой беды сковало сердца холодом. День тянулся медленно, торжественно, Малые часы пелись на необычной, мощный и потрясающе скорбный лад, простой, как три его повторяющиеся ноты, плач суровый и монолитный, как гранит. После Gloria in Excelsis[455] общей мессы орган умолк, и тишина выявила и усугубила простоту и силу мелодий, которые пел хор. После общего причастия, преподанного длинной медлительной очереди из священников, монахов, братьев и гостей, и торжественной процессии перенесения Святых даров на алтарь – степенной и печальной, со свечами и пением Pange Lingua [456] – начался Mandatum, «Омовение ног», обряд, в котором монахи омывают ноги семидесяти – восьмидесяти человекам из бедных людей, целуют их ступни и влагают им в ладонь монету.
Все это время, особенно во время Mandatum, когда я видел монахов с близкого расстояния, я удивлялся тому, как богослужение захватывает и преображает этих вчерашних обыкновенных молодых американцев с заводов и колледжей, ферм и школ различных штатов… Более всего впечатляла их простота. Их занимало только одно: делать так, как нужно делать, петь так, как нужно петь, класть поклоны, преклонять колени как предписано, и делать всё наилучшим образом, без суеты, рисовки, не напоказ. Все предельно просто, честно, без прикрас. Не думаю, что мне где-либо приходилось видеть зрелище столь же естественное и безыскусное. Не было и тени парадности или демонстрации. Казалось, они не сознавали, что на них смотрят, и, на самом деле, могу сказать по опыту, и вовсе об этом не знали. Когда ты участвуешь в общем богослужении, то очень редко осознаешь, есть ли, много ли, мало ли мирян в церкви: а если сознаешь, – это не играет роли. Присутствие других людей на службе не имеет значения для монаха, когда он молится. Это нечто незначащее, нейтральное, как воздух, как атмосфера, как погода. Все внешнее отходит на второй план. Отдаленно ты знаешь о них, но ты не обращаешь на них внимания, просто знаешь, что они есть, но не воспринимаешь, точно так же, как глаз регистрирует объекты, на которых не фокусируется, хотя они и попадают в поле зрения.
Конечно, сами монахи не знают и не могут знать, какое впечатление производит их богослужение на людей, которые его наблюдают. Его уроки, открывающиеся истины, ценности просто ошеломительны.
Чтобы добиться такого воздействия, нужно, чтобы каждый монах как индивидуальный участник богослужения стал незаметен, растворился, исчез.
Однако разве не странная мысль: утверждать, что люди совершенны, достойны чести и восхищения в той мере, в какой они исчезают в толпе, делаются незаметны, забывают о себе. Превосходство здесь пропорционально безвестности: лучший тот, кого меньше всего замечают, меньше всего выделяют. Лишь огрехи и ошибки привлекают внимание к отдельному человеку.
В этом логика цистерцианской жизни прямо противоположна логике мира, в которой человек старается выдвинуться, и лучшим является тот, кто выделяется, тот, кто наиболее заметен среди других, кто привлекает внимание.
В чем разгадка этого парадокса? Дело в том, что монах, скрывшись от мира, не становится менее самим собой, он делается личностью не меньшей, но большей, более совершенной, чем он сам, ибо его личность и индивидуальность совершенствуется в своем внутреннем, духовном устроении через единение с Богом, источником всякого совершенства. Omnis gloria ejus filiae regis ab intus[457].
Логика мирского успеха зиждется на ложном допущении, какое странное заблуждение, что наше совершенство зависит от мыслей, мнений и похвал других людей! Право, странная это судьба – жить всегда в чьем-то воображении, словно только там и можно наконец обрести реальность.
