была одна из главных идей протестантизма, проявившего недоверие к церковному преданию в том виде, в каком оно преподавалось к тому времени Римской Католической церковью, разросшегося, по мнению протестантов, посредством многовековых человеческих домыслов, путем накопления все добавлявшихся догматов, образовавших традицию католицизма. Для многих протестантских исповеданий характерно и придание повышенного значения Ветхому Завету. Строгие законы и правила, вошедшие в его состав, начинают восприниматься как более точные и обязательные, в сопоставлении с христианскими таинствами и традициями, прямых распоряжений относительно которых в Писании не находится, которые, собственно, всегда существовали как результат церковного предания, определявшего жизнь христиан и одухотворявшего ее.
Надо отметить, что появление и распространение христианства было явлением не только религиозного, но и важного культурно-смыслового и еще шире – социально-исторического и цивилизационного масштаба. Вообще-то подобный масштаб значения и влияния характерен и для других авраамических религий – иудаизма и ислама. Но там характерное религиозное начало имело цивилизационный резонанс в основном в сфере морали и права. Строго регламентированная мораль и священно устанавливаемая сила закона прямо входят там в содержание характерного религиозного мышления. И через эти аспекты религия влияла на уклад жизни, характер цивилизации и облик культуры как таковой. Христианство же оказывало свое широкое культурно-цивилизационное воздействие главным образом через переформирование самого образа человека, через изменение его духовного потенциала, через задание нового более высокого антропологического образца. И затем уже формируемый духовной жизнью христиан образ человека находил продолжение в сфере человеческих переживаний как таковых – состояний совести, нравственных и эстетических предпочтений и мотивов. И только в последнюю очередь этот культурно-смысловой строй проявлялся в сфере законов общества, находивших некоторую меру соответствия христианским идеалам, и в сфере морали, нормы которой должны были быть согласованы с традицией религиозной духовной жизни.
Христианский идеал человеческой жизни, к примеру, плохо согласовывался с рабовладением, на котором основывался характерный социальный уклад античной греко-римской цивилизации. И в связи с этим, по мере того, как христианство в период поздней Античности (IV–V вв.) распространялось и среди рабовладельцев, они отпускали на волю рабов, часто их единоверцев. Рабовладельческий строй рассыпался, и не столько по причине восстаний рабов, которые бывали и раньше, и не из экономической целесообразности, условия которой якобы назревали как раз в период упадка античной цивилизации, но прежде всего по причине превращения античной культуры в христианскую культуру.
Другой пример – образ христианского брака, верного и нерушимого, заключаемого не только для деторождения, как это понималось в греко-римском мире, равно как и в ареале культур народов Ближнего Востока, но для созидания любви, образцом которой являлась божественная любовь. Этот образ брака не предполагал разводов и многоженства, к примеру, вполне легитимных в традиционной иудейской, а позже и в исламской культурах. Именно этот образ брака распространялся в христианском мире. Перечень подобных примеров принципиальной трансформации культуры можно продолжать.
Радикально переосмысленным оказалось и отношение к жестоким ритуалам, зрелищам и развлечениям, столь характерным для римской цивилизации. В христианской культуре все это отвергалось, а по мере превращения христианства в государственную религию, происходившего в Римской империи в IV в., все это было запрещено.
Стал меняться и культурный образец государства. Христианская культура трактовала государство, светскую власть, прежде всего как несущие миссию защиты христианской веры. В особенности такое понимание светской власти было характерно для Восточной Римской империи (так называемой Византии). Появилась и идея теократического государства – в духовном и правовом смыслах подчиненного духовной власти церкви, как это произошло на Западе, в Риме, где с VII в. начало проявляться церковное управление во главе с римскими епископами – папами. А затем, с XI в., Рим стал мыслиться в качестве священного центра власти для всей Европы, вступив тем самым в конкуренцию не только со светской властью на Западе, но и с христианской империей на Востоке. Впрочем, ниже мы покажем, что такое понимание роли церкви привело к противоречивому результату.
В западной Римской Католической церкви акцент все больше стал смещаться с вопросов духовной жизни на вопросы политики, права, экономики: происходило замещение изначальных глубинных мотивов христианской жизни этими внешне цивилизационными мотивами; христианская культура человеческого духа и сердца начала замещаться культурой церковной власти и правовой дисциплины. Постепенно это приводило и к росту такого явления, как клерикализм – светская власть духовенства, столь характерного не только для Римской папской области с VII по XIX вв., но для многих регионов и стран Европы вплоть до XVIII в. включительно. На востоке христианской цивилизации – в Византии и позднее в России – подобные явления проявились значительно позже и сказались намного меньше. Церковные предстоятели[19] считались автономными руководителями христианского народа в турецкой Османской империи, полностью завоевавшей Византию к XV в. В Московском царстве XVII в. власть духовенства отчасти выходила на первый план в краткие периоды патриаршества Филарета и Никона, и это, в общем, не считалось нормой ни для государства, ни для церкви.
Наконец, христианское понимание человека как образа и подобия Бога подразумевало потенциал свободы и даже творчества как неотъемлемых свойств человеческой личности. Вероятно, этот внутренний культурный код христианской антропологии – учения о человеке – сказался в полной мере в эпоху Возрождения (XIV–XVI вв.) и позже, когда, в рамках еще христианской культуры, акцент стал делаться именно на этих характеристиках, все больше отводя на задний план глубинные приоритеты веры Христовой – молитвенное богообщение, духовное смирение и любовь. Но учение о соотношении человеческой свободы и божественного предопределения сложилось еще в ранние Средние века: Бог предопределил человеку быть свободным в выборе благодати, равно как и в греховном падении – таково в краткой форме учение об этом вопросе Блаженного Августина, латинского отца церкви, епископа V в.
Что же касается веротерпимости, то для христианства первых веков и всего Средневековья оно не характерно. Ересь, т. е. существенное искажение веры, мыслится как тяжкий грех. В этом смысле, к сравнению, ислам, допускавший мирное присутствие «людей Писания» – иудеев и христиан, хотя и признаваемых при этом носителями неполного откровения, в сравнении с верой мусульман, выглядит в ту эпоху более веротерпимым.
В I–II вв. христианство начало распространяться, причем не только в странах Средиземноморья (ареал влияния Римской империи – античного мира), но и в северо-западной Африке (в Эфиопии), на Кавказе и в Средней Азии (в Персии), в центральной и восточной Европе и даже в Индии. Учитывая значение своеобразия культур разных стран и регионов – не просто разных традиций и обычаев, а разных смысловых типов, типов ментальности, можно понять, сколь непросто и по-разному прививалась новая вера в тех или иных историко-культурных условиях, в условиях разных цивилизаций.
Особые культурно-цивилизационные сложности возникли
