голубую вязаную спортивную рубашку.
Она молча выжидательно постояла, пока Мартин Бек и Колльберг пристраивали на полочке шляпы рядом со старой фуражкой Стенстрёма и вешали плащи. Затем пошли в комнату.
Оса Турелль села в кожаное кресло и поджала под себя ноги Она показала на два стула, и Мартин Бек с Колльбергом тоже сели. Пепельница на длинном столике была полна окурков.
— Думаю, вы понимаете, что нам непременно надо как можно скорее поговорить с вами, — сказал Мартин Бек.
Оса Турелль ответила не сразу. Она взяла сигарету и глубоко затянулась. Ее рука чуть дрожала.
— Да, я понимаю, — наконец сказала она. — Это хорошо, что вы пришли. Я сижу в этом кресле с тех пор… ну, когда мне сказали… Все сижу и стараюсь понять… стараюсь понять, что это правда…
Ни Мартин Бек, ни Колльберг не знали, что им сказать. В воздухе висела гнетущая тишина. Наконец Колльберг откашлялся и глухим голосом проговорил:
— Фрекен Турелль, можно вас спросить кое-что о Стенстр… об Оке?
Оса Турелль медленно подняла на него взгляд.
— Скажите мне, как все это произошло? — спросила она.
— О'кэй, — ответил он. Мартин Бек закурил сигарету.
— А куда Оке ехал? — выслушав рассказ, спросила Оса. — Почему он оказался в этом автобусе?
Колльберг посмотрел на Мартина Бека и сказал:
— Мы надеялись узнать об этом у тебя. Оса Турелль покачала головой:
— Я не имею никакого представления.
— А ты не знаешь, что он делал раньше, в течение дня? — спросил Мартин Бек.
Она с удивлением посмотрела на него.
— Он целый день работал. Вы же должны были знать, какая у него работа.
Мартин Бек какую-то минуту колебался, потом сказал:
— Я последний раз видел его в пятницу. Он заходил на работу перед обедом.
Она встала и прошлась по комнате.
— Но он же работал и в субботу и в понедельник. Мы вышли вместе в понедельник утром. А ты тоже не видел Оке в понедельник?
Она посмотрела на Колльберга. Тот покачал головой и спросил:
— Он не говорил, что поедет на Веетберг? Или на Кунгсхольмсгатан?
Оса минуту подумала.
— Нет, не говорил ничего. И это, наверное, все объясняет. У него было какое-то дело в городе.
— Ты говоришь, что он работал также и в субботу? — спросил Мартин Бек.
Она кивнула.
— Да, но не целый день. Мы утром вышли вместе, окончила я работу в час и, нигде не задерживаясь, вернулась домой. А Оке пришел сразу за мной. Он купил все, что надо В воскресенье он был свободен, и мы пробыли вместе целый день
Она вновь села в кресло, охватила руками колени и закусила нижнюю губу.
— Он не рассказывал, что именно делал? — спросил Колльберг.
Она покачала головой
— Разве он никогда не рассказывал о своей работе? — спросил Мартин Бек.
— Рассказывал. Мы всегда все обсуждали. Но не в последнее время. О своей последней работе он ничего не говорил. Я даже удивилась, что он молчал. Так как обычно он рассказывал о разных случаях, а особенно, если было что-то тяжелое и запутанное. А на этот раз…
— Дело в том, что он не мог ничего особенного рассказать, — сказал Колльберг. — Последние три недели были исключительно бедны происшествиями. Мы сидели почти без дела.
Оса Турелль пристально посмотрела на него.
— Зачем ты это говоришь? По крайней мере, у Оке последнее время было полно работы…
XIV
Рённ посмотрел на часы и зевнул.
Потом перевел глаза на кровать, где лежал весь забинтованный мужчина. Затем задержал взгляд на аппаратуре, которая поддерживала жизнь потерпевшего, и, наконец, на медсестре, только что сменившей пустую бутылку в капельнице.
Рённ уже не один час сидел в этой антисептической, изолированной комнате с холодным светом и голыми белыми стенами.
Кроме того, большую часть этого времени он провел в компании личности по имени Улльхольм, которого до сего времени никогда не встречал и который оказался одетым в штатское платье старшим полицейским инспектором.
Даже простодушному Рённу Улльхольм казался безгранично нудным и тупым.
Улльхольм был недоволен всем — начиная от зарплаты, которая, как и следовало ожидать, была очень низкая, и кончая начальником полиции, который не умел навести у себя железный порядок. Он возмущался, что детей в школе не учат послушанию и что даже среди полицейских нет настоящей дисциплины. Однако сильнее всего он набрасывался на три категории людей, которые Рённу никогда не сделали ничего плохого и о которых он никогда не думал, а именно: Улльхольм ненавидел иностранцев, молодежь и социалистов. Причину увеличения преступности и падения нравов он видел в том, что полиция не имела фундаментального военного образования и не носила шашек.
Улльхольм на все явления имел свою безапелляционную точку зрения и без умолку разглагольствовал:
— Смотришь на эти безобразия, и хочется убежать на природу. Я б с удовольствием выбрался в горы, если бы всю Лапландию не опоганили лопари. Ты ж понимаешь, что я имею в виду, а?
— Моя жена саамка, — сказал Рённ.
Улльхольм посмотрел на него со смешанным чувством отвращения и заинтересованности. Потом сказал:
— Это очень интересно. А правда ли, что лопарки никогда не моются?
— Нет, неправда, — устало ответил Рённ. — Но так думаешь не только ты.
Рённа интересовало, почему таких людей давным-давно не сдали в центральное бюро находок.
Одну свою длинную декларацию Улльхольм закончил словами:
— Само собою понятно, что как частное лицо и как правый реакционер, как гражданин свободной демократической страны я не делаю никакой разницы между людьми, скажем, из-за цвета их кожи или мировоззрения. Но сам подумай, что было бы, если бы в полицию поналезли евреи и коммунисты. Ты понимаешь, что я имею в виду, а?
На это Рённ скромно кашлянул, закрыв рот рукой, и сказал:
— Конечно. Но я сам, видишь ли, такой крайний социалист, что меня можно считать…
— Коммунистом?!
— Да, именно так.
Улльхольм сразу нахмурился, замолчал и отошел к окну. Он стоял там часа два, печально глядя на недобрый, изменчивый мир вокруг.
Рённ подготовил два четких вопроса, которые для верности даже записал в блокнот. Первый: «Кто стрелял?» И второй: «Как он выглядел?»
Рённ сделал еще и другие приготовления, а именно: поставил на стул портативный магнитофон, включил микрофон и перевесил его через спинку стула. Улльхольм не принимал участия в этих приготовлениях, он ограничился тем, что время от времени критически посматривал на Рённа от окна.
Часы показывали двадцать шесть минут третьего, когда медсестра вдруг наклонилась над раненым и быстрым нетерпеливым движением руки позвала к себе обоих полицейских.
Рённ быстро схватил микрофон.
— Думаю, что он приходит в сознание, —
