Весной я вернулся домой, чтобы умереть. Не знаю, хотел ли я покончить с собой. Или, потеряв желание жить, возможно, верил, что смогу лечь в знакомом месте и сдаться смерти без необходимости накладывать на себя руки. Я еще не мог сказать, как я умру, но знал, что смерть – моя цель.
Дом в округе Бакс переполняли болезненные воспоминания об Элен и Бенни, а когда я прошел на кухню, выглянул в окно и увидел вишни, сердце мне сжало, как клещами. Деревья цвели, зеленые листочки едва проглядывали сквозь бело-розовое облако лепестков.
Бенни и я больше всего любили вишни в цвету, и я чуть не застонал от горя. Привалился к стене, не в силах даже дышать, из глаз покатились слезы.
Какое-то время спустя вышел из дома, постоял под деревьями, глядя на усыпанные цветами ветви. Бенни умер девятью месяцами раньше, но деревья, которые он любил, цвели, как и прежде, а потому, уж не знаю, что подвело меня к этому выводу, их цветение означало, что какая-то часть Бенни продолжала жить. Я изо всех сил старался понять эту безумную идею... и внезапно все лепестки опали. Не несколько. Не сотня. В течение минуты все до единого лепестки попадали на землю. Я не верил своим глазам. Лепестки валили так же густо, как снег в буран. Раньше я ничего такого не видел. Лепестки цветков вишни не опадают тысячами, одновременно, в безветренный день.
Когда феноменальное явление закончилось, я собрал лепестки с плеч и волос. Пристально разглядел их. Они не скукожились, не завяли, ничем не заболели.
Я поднял голову.
На обоих деревьях не осталось ни одного цветка.
Сердце у меня гулко забилось.
Вокруг моих ног поднявшийся легкий западный ветерок начал шевелить опавшие лепестки.
– Нет, – вырвалось у меня, и в голосе слышался такой испуг, словно я не смел признаться даже себе, кому я говорил нет.
Я отвернулся от деревьев и побежал в дом. На ходу последние лепестки свалились с моих волос и одежды.
В библиотеке, доставая из бара бутылку "Джека Дэниелса", я понял, что все еще сжимаю лепестки в кулаке. Бросил их на ковер, вытер ладонь о брюки, словно прикасался к чему-то грязному.
Поднялся в спальню с бутылкой и пил до потери сознания, отказываясь признать причину, заставившую меня напиться. Говорил себе, что она не имеет ничего общего с вишнями, что я пью, стараясь забыть несчастья последних лет.
Атеизм действительно стал для меня навязчивой идеей, отбросить которую не было никакой возможности.
* * *
Я проспал одиннадцать часов и проснулся с больной головой. Выпил две таблетки аспирина, постоял под обжигающе горячей водой пятнадцать минут, потом минуту под холодной, энергично растерся, выпил еще две таблетки аспирина и спустился на кухню, чтобы сварить кофе.
Через окно над раковиной увидел вишневые деревья. Зеленые листочки едва проглядывали сквозь бело-розовое облако лепестков.
"Галлюцинация", – с облегчением подумал я. Вчерашняя пурга из лепестков была галлюцинацией.
Выбежал во двор, внимательно осмотрел зеленую траву под деревьями. Обнаружил лишь несколько лепестков, сорванных ветром.
С облегчением, но где-то разочарованный вернулся на кухню. Сварил кофе. Налил чашку. И тут вспомнил про лепестки, которые бросил на пол в библиотеке.
Выпил две чашки кофе, прежде чем набрался мужества и заставил себя пойти в библиотеку. Лепестки лежали там, где я их и бросил – пожелтевшие, скукожившиеся. Я их поднял, сжал руку в кулак.
"Нет, – сказал я себе, – ты не должен верить в Христа, в Бога-Отца или какого-то бестелесного Святого духа.
Религия – это болезнь.
Нет, нет, ты не должен верить в эти глупые ритуалы, в догмы и доктрины. Фактически, ты не должен верить в бога, чтобы признавать существование загробной жизни.
Иррационально, нелогично.
Нет, подожди, подумай об этом. Так ли невозможно, что жизнь после жизни совершенно естественна, что в этом нет ничего божественного, это явление природы? Гусеница проживает одну жизнь, потом трансформируется и живет снова уже как бабочка. Тогда, черт побери, почему не предположить, что наши тела – это гусеницы, а души улетают в другую реальность после того, как более не могут использовать тела? По сути, та же трансформация, что и у гусеницы, только более высокого порядка".
Медленно, со страхом, но и с надеждой, я прошел через дом, вышел из двери черного хода, направился к вишням. Встал под ними, разжал кулак, открыв лепестки, оставшиеся от вчерашней пурги.
– Бенни? – с благоговейным трепетом позвал я.
И лепестки снова начали падать. С обеих деревьев – бело-розовые, лениво кружась, на траву, на мои волосы, одежду.
Я застыл, как изваяние.
– Бенни? Бенни?
В минуту землю укутало белое покрывало, ни одного лепестка не осталось на ветвях.
Я рассмеялся. Нервным смехом, который мог перейти в маниакальный хохот. Я не контролировал себя.
Заговорил вслух, уже не знаю, почему: "Я боюсь. О дерьмо, как я боюсь".
Лепестки начали подниматься с травы. Не несколько – все. Вернулись на ветки, с которых только что упали. Тот же снегопад, только в обратном направлении. Нежные лепестки гладили мне лицо.
Я вновь рассмеялся, смеялся и смеялся, но страх быстро сходил на нет, смех становился веселым, радостным.
Через минуту бело-розовое облако окутало вишни.
Я чувствовал, что Бенни не внутри одного из деревьев. Феномен, с которым я столкнулся, служил подтверждением языческих верований не больше, чем христианства. Но он где-то был. Он не ушел навсегда. Он где-то был и, когда пришло бы мое время уйти туда, где сейчас находились он и Элен, от меня требовалось лишь верить, что их можно найти, и тогда я бы точно их нашел.
Скорлупа моей навязчивой идеи треснула с таким грохотом, что его, должно быть, услышали в Китае.
В голову вдруг пришла цитата из Герберта Уэллса. Я всегда восхищался его книгами, но самыми жизненными, пожалуй, были написанные им слова, которые я вспомнил, стоя под вишнями: "Прошлое – это начало начал, и все, что есть и было – сумерки зари".
Он, разумеется, писал об истории и о долгом будущем, которое ожидает человечество, но эта мысль соотносилась со смертью и загадочным воскресением, которое следовало за ней. Человек мог прожить сотню лет, но его длинная жизнь являлась лишь сумерками зари.
– Бенни, – прошептал я. – О Бенни.
Но лепестки больше не падали, и в последующие годы я больше не получал никаких знаков свыше. Да я в них больше и не нуждался.
С того самого дня я знал, что смерть – это не конец, и я, умерев и воскреснув, соединюсь с Элен и Бенни.
