Лицо Грозного перекосило совсем, он так грохнул посохом о пол, что вздрогнули, кажется, даже светильники под потолком, в стороны полетели искры, а сам посох зазвенел!
— Я был слишком мягок к тебе, митрополит, и к моей стране! Теперь вы у меня взвоете!
Взметнулись полы царской одежды, от этого движения даже погасли две свечи, стоявшие поближе. Вслед за государем вон из храма бросились и его сопровождающие. Фёдор досадливо кусал губы: экой этот Филипп несговорчивый! Как бы не вышел боком совет, данный Ивану, о просьбе благословить...
Продолжить службу в тот день Филипп уже не мог.
На следующее утро на его митрополичьем дворе творилось невообразимое. Толпа кромешников с гиканьем ворвалась в ворота, похватала четверых старцев из приближённых к Филиппу и потащила их вон на улицу.
— Куда?! — метнулся на крыльцо сам митрополит, защитить, заступиться.
— По царскому велению в тюрьму! — засветил в ухмылке щербатый рот веснушчатый опричник. Он был явно доволен таким поручением государя и старался выполнить его как можно скорее.
— Кого увели?! — Голос Филиппа даже задрожал, он понимал, что святые отцы расплачиваются за его споры с государем.
Оказалось, Леонтия Русинова, Никиту Опухтина, Фёдора Рясина, который пошлины собирал, и Семёна Мануйлова. Все достойные, уважаемые старцы.
Филипп понял, что это начало конца, что ехать в Александровскую слободу и печаловаться бесполезно, попросту не пустят.
А Иван Васильевич ждал. Ждал, когда же придёт молить о прощении своих старцев Филипп, ждал, что сможет над ним посмеяться, унизить, заставить просить милости, валяться в ногах... а потом казнить мучительной смертью этих старцев прямо на виду у митрополита, чтобы тот понял, что государь всесилен! Уже тайно злорадствовал...
Но митрополита не было.
— Так-то он забоится о своей пастве! Даже за своих монахов заступиться боится! — фыркал Вяземский. — Своя шкура ближе к телу...
Продержав старцев несколько дней в узилище, опричники вдруг принялись водить их по улицам и колотить железными батогами. Долго почтенные монахи не выдержали...
В Москве начались аресты и казни. На Русь снова опускалась опричная кромешная ночь, которую смог больше года сдерживать митрополит.
Когда, не выдержав, Филипп всё же решился поехать в Александровскую слободу, чтобы ещё раз поговорить с Иваном, его отговаривали все, кто узнал о таком решении. Оттуда можно и не вернуться живым... Но у митрополита дух уже одержал верх над слабостью плоти, митрополит не боялся не только грозного царя, но и любых терзаний, какие тот мог придумать. Филипп взвалил на себя этот крест и решил идти до конца.
Но государя не было в Александровской слободе! Он со своими верными псами-кромешниками отправился громить коломенские владения опального князя Фёдорова. Такого Русь не видывала даже при Батые! Содрогнулась не только Коломна, но и вся Земля Русская.
Опричники старались один перед другим и все вместе перед государем показать себя как можно бесчеловечней. Особо отличился всё тот же Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский. Уж так забавлял царя с сыновьями!
В одной из вотчин 39 слуг были перебиты, но Малюте показалось это слишком простым, он велел остальных согнать в амбар и запереть двери. Когда раздался страшный взрыв и ошмётки человеческих тел полетели во все стороны, кувыркаясь в воздухе и шлёпаясь наземь, государь пришёл в восторг.
— Ай да Малюта! Ай позабавил! — хлопал в ладоши и царевич.
Вид казней и человеческих мучений особо нравился старшему сыну царя Ивану. Младшего, Фёдора, государь чуть недолюбливал за его блаженный вид и голос, а потому оставил в Слободе под присмотром Марии Темрюковны. Царица была бы тоже не прочь поразвлечься, но Иван Васильевич явно охладел к красавице и теперь редко брал её с собой. К чему? Женщин много везде, а терпеть под боком постоянное нытье, что редко с ней бывает и больше не любит, совсем не хотелось.
По коломенским вотчинам Фёдорова прошёл кровавый смерч, уничтожая всё на своём пути. Сотни людей были убиты, замучены, взорваны, растерзаны... Сожжены их дома, перебит скот. То, что нельзя забрать с собой, попросту уничтожалось.
В одной из вотчин, когда уже не осталось в живых никого, ни мужчин, ни женщин, ни даже малых детей, принялись убивать скот, потом не успевших убежать кошек и собак. Сожгли скирды хлеба в полях, все избы... Иван Грозный перекрестился:
— Кажись, славно всех отделали! Никого и ничего не осталось...
Царевич Иван оглянулся вокруг; всё и впрямь покрыто трупами, гарью и кровью. Только вот вода в пруду чиста.
— А рыбы?!
Иван Васильевич с удовольствием глянул на сына, он прав, ещё одна забава есть! Тотчас были разрушены мельничные плотины и спущена вода из пруда. Глядя, как утекают последние капли драгоценной влаги и в тине начинают биться задыхающиеся рыбы, царевич довольно хлопал в ладоши. Особенно ему понравилась большущая рыбина, так смешно хватавшая ртом воздух! Рыбе очень хотелось жить, потому она долго извивалась, пытаясь добраться хотя бы до влажного ила и зарыться в него. Царевич потребовал себе шест и старательно выкапывал им бедную рыбу обратно. Успокоился, только дождавшись, пока та не затихнет совсем. Злая ухмылка Ивана-младшего заставила содрогнуться даже бывалых опричников — сын пойдёт дальше отца! Как бы самим не оказаться на мели, как эта рыбина...
Разорив и ограбив коломенские вотчины Фёдорова, опричники вернулись в Москву продолжать своё чёрное дело там. Теперь страшный кровавый вал покатился по Москве. Перед казнью обречённых били батогами, выпытывая припрятанное добро. Убитых оставляли валяться на улицах, прикрепив к их телам записки с обвинениями. Куски людей, разрубленных на части, бросали в колодцы, принуждая жён и детей убитых пить оттуда воду. Изнасилованных жён приказано было вешать в воротах, чтобы мужья ходили под ними, не морщась. Снимать и хоронить запрещалось.
А кромешники, напившись за день людской крови, усаживались за столы в первом в Москве кабаке на Арбатском царском дворе. Большое количество вина заглушало остатки совести, избавляло от страха перед неизбежной Божьей карой. Вино, как и кровь на московских улицах, лилось рекой.
Филипп понял, что государь не даст ему покоя на его дворе, потому вдруг принял решение съехать с митрополии, но сан с себя не складывать, потому как дал клятву. Хотел укрыться в ближайшем монастыре, но его опередил царский духовник Евстафий. Тот метнулся по подмосковным обителям, грозя всяческими карами игуменам, если пригреют у себя непокорного митрополита. И только малая обитель Николы Старого всё же приняла неугодного царю Филиппа.
А царь всё продолжал беззаконие. В один из летних дней царевич возглавил облаву, проводимую по московским дворам. Искали не татей или фёдоровских слуг, из домов вытаскивали женщин и девушек. Крик стоял немолчный, ведь их связанными кидали на возы и с криками «Гойда! Гойда!» куда-то везли. К утру из Москвы в лес было вывезено четыре сотни красавиц, на которых как на врага походом пошёл сам Иван Васильевич с тысячей своих головорезов.
