– Художник – это человек, который призван делать свое дело, – бормотал он про себя. – Как было бы глупо с моей стороны жить на свете, если бы я не мог писать так, как хочу.
Он стал ходить в поле без шляпы, впитывая в себя могучую силу солнца. Он упивался безумными тонами неба, желтым солнечным шаром, зеленью полей, красками распускающихся цветов. Его сек мистраль, душило плотное ночное небо, подсолнухи лихорадили и воспламеняли его мозг. По мере того как росло его возбуждение, у него пропадал аппетит. Он снова держался на одном кофе, абсенте и табаке. Ночи напролет он лежал без сна, и глубокие краски окрестных пейзажей проходили перед его налитыми кровью глазами. В конце концов он вскидывал на спину мольберт и опять отправлялся в поле.
Творческие силы вновь вернулись к нему – вернулось чувство единого ритма всей природы, способность написать большое полотно буквально в несколько часов и напоить его ослепительным, сверкающим солнцем. С каждым днем появлялась новая картина, с каждым днем его лихорадило все сильнее. Он написал тридцать семь полотен без передышки, без единой паузы.
Однажды он проснулся в состоянии полной апатии. Он не мог работать. Он праздно сидел на стуле, упершись взглядом в стену. За весь день он едва пошевельнулся. Опять в его ушах зазвучали голоса, нашептывая ему странные, небывалые слова. Когда опустились сумерки, он пошел в серый ресторан, сел за столик и заказал себе супу. Служанка поставила перед ним тарелку. Вдруг над его ухом явственно прозвучал чей—то предостерегающий голос.
Он швырнул тарелку с супом на пол. Она раскололась на мелкие кусочки.
– Вы хотите отравить меня! – взвизгнул Винсент. – Вы подсыпали в этот суп яду!
Он вскочил на ноги и стал колотить кулаками по столу. Кое—кто из посетителей бросился к выходу. Другие смотрели на него, разинув в изумлении рты.
– Вы все хотите отравить меня! – кричал он. – Вы хотите убить меня! Я видел, как вы сыпали яд в этот суп!
Явились двое полицейских и на руках отнесли Винсента в больницу.
Через сутки он уже был совсем спокоен и обсуждал происшедшее с доктором Реем. Он работал потихоньку каждый день, ходил на прогулку за город, а к ужину возвращался в больницу и ложился спать. Бывали дни, когда он страшно тосковал, иногда же ему казалось, что все тяготы и несчастья вот—вот рассеются в мгновение ока.
Доктор Рей снова разрешил ему работать. Винсент написал персиковые деревья у дороги, на фоне Альп; рощицу олив, у которых листья были цвета старого серебра с зеленым и голубым отливом, а позади олив – вспаханное оранжевое поле.
Прошло три недели, и Винсент возвратился в свой дом. Теперь жители всего города, и в особенности те, кто жил на площади Ламартина, ополчились против него. Отрезанного уха и истории с отравленным супом было более чем достаточно, чтобы возмутить арлезианцев. Они были твердо убеждены, что живопись сводит человека с ума. Когда Винсент шел по улице, они пялили на него глаза, отпускали вслух обидные замечания, подчас переходили на другую сторону, чтобы избежать встречи с ним.
Ни в один ресторан его не пускали с парадного хода.
Дети толпами собирались под окнами дома и потешались, изводя Винсента.
– Фу—Ру! Фу—Ру! – кричали они. – Отрежь себе второе ухо!
Винсент наглухо закрывал окна. Но крики и хохот детей все равно проникали к нему в комнату.
– Фу—Ру! Фу—Ру!
– Полоумный! Полоумный!
Они сочинили песенку и распевали ее у него под окном:
Фу—Ру, Фу—Ру, Фу—Ру
С ума сошел в жару,
Себе отрезал ухо,
Совсем лишился слуха!
Чтобы скрыться от них, Винсент уходил из дома. Но они бежали за ним по пятам, шли в поле – веселая ватага хохочущих и распевающих во все горло сорванцов.
День ото дня их становилось все больше. Винсент затыкал уши ватой. Он сидел у мольберта и работал, делая копии своих полотен. Крики детей проникали сквозь щели в стенах. Они жгли ему мозг.
Мальчишки наглели с каждым днем. Они, как обезьяны, карабкались вверх по водосточным трубам, усаживались на карниз, прижимали лица к стеклам, заглядывая в комнату, и орали за спиной у Винсента:
– Фу—Ру, отрежь себе второе ухо! Дай нам твое второе ухо!
Волнение на площади Ламартина все возрастало. Мальчишки приставляли к стене доски и добирались по ним до второго этажа. Они били стекла, просовывали внутрь головы, кидали в Винсента всякой всячиной. Толпа снизу подзадоривала их, подхватывая их песенки и крики.
– Дай нам второе ухо! Дай второе ухо!
– Фу—Ру! Хочешь конфетку? Только смотри, она с ядом!
– Фу—Ру! А не хочешь супу? Гляди, туда подсыпан яд!
Фу—Ру, Фу—Ру, Фу—Ру
С ума сошел в жару,
Себе отрезал ухо,
Совсем лишился слуха!
Сидевшие на подоконнике мальчишки весело дирижировали, толпа внизу распевала хором. Песенка звучала все громче.
– Фу—Ру, Фу—Ру, брось нам свое ухо, брось нам ухо!
– ФУ—РУ! ФУ—РУ! БРОСЬ НАМ СВОЕ УХО, БРОСЬ НАМ УХО!
Винсент, шатаясь, встал из—за мольберта. На подоконнике сидели три сорванца и распевали во всю мочь. Он кинулся на них с кулаками. Те стремглав соскользнули вниз по доскам. Толпа на улице заревела. Винсент стоял у окна и глядел вниз.
Целая туча черных птиц стремительно спускалась на Винсента с неба, тысячи черных птиц. Они покрыли площадь Ламартина, кружились над Винсентом, хлестали его, заполнили всю комнату, накрыли его с головой своими черными телами, лезли ему в волосы, врывались в уши, в глаза, в ноздри, в рот, погребая его под плотным, траурно—черным, душным облаком трепещущих крыл.
Винсент вскочил на подоконник.
– Пошли прочь! – закричал он. – Пошли прочь, изверги! Бога ради, оставьте меня в покое!
– ФУ—РУ! ФУ—РУ! БРОСЬ НАМ СВОЕ УХО, БРОСЬ НАМ УХО!
– Идите к дьяволу! Оставьте меня! Слышите, оставьте меня в покое!
Он схватил со стола умывальный таз и швырнул его в толпу. Таз со звоном ударился о булыжник. Винсент в бешенстве метался по комнате, хватая все, что попадалось под руку, и швыряя на площадь Ламартина. Стулья, мольберт, зеркало, стол, одеяло и простыни, панно с подсолнухами – все летело в толпу мальчишек. И с каждой вещью, которая падала на мостовую, в его мозгу вспыхивало воспоминание о том, как он жил в этом доме, какие жертвы принес, покупая по мелочам всю эту нехитрую обстановку, чтобы украсить дом, где он собирался работать до конца своих дней.
Когда швырять за окно было уже нечего, он остановился, глядя на площадь: каждый его нерв, каждая жилка дрожала от возбуждения. Он упал грудью на подоконник. Голова его свесилась вниз, к булыжникам площади.
10
