Мне захотелось попробовать сердце и мозг. Я видел, как ихдостают древнейшие. Я знал, как это делается. Римлянка Пандора однаждыпросунула руку прямо в грудь жертвы.
Так я и сделал. Отметив в изумлении, что моя рука, пустьпока темно-коричневая, обрела нормальные очертания, я расставил застывшиепальцы смертоносным заступом и ввел их в него, разорвав рубашку, пробив груднуюклетку, перебирая его мягкие внутренности, пока не извлек сердце и не взял еготак, как брала Пандора. Я принялся пить. О, там крови оставалось в избытке.Чудесно. Я высосал сердце досуха и бросил на пол.
Я лег, как и он, неподвижно, рядом с ним, положив правуюруку на его шею, приклонив голову у него на груди, тяжело дыша. Во мнетанцевала кровь. Я чувствовал, как подергиваются руки и ноги. Мое телосодрогалось от спазмов, и его белая мертвая туша замерцала перед глазами.Комната то загоралась, то гасла.
– Какой милый брат, – прошептал я. – Милый, милыйбрат. – Я перекатился на спину. В моих ушах рокотала его кровь, онадвигалась под кожей головы, она покалывала щеки и ладони. Как хорошо, слишкомхорошо, приторно хорошо.
– Мерзавец, значит? – Голос Бенджика, из далекого мираживых.
Далеко-далеко, в царстве, где полагается играть на пианино,а маленьким мальчикам следует танцевать, стояли, словно вырезанные из раскрашенногокартона, две фигурки, не сводившие с меня глаз: он, маленький разбойник изпустыни с дорогой черной сигаретой в зубах, не переставал затягиваться, шлепаягубами и поднимая брови, и она, с мечтательным видом, решительная и задумчивая,как раньше, – ее ничто не шокировало и, наверное, не тронуло.
Я сел и подтянул колени. Я поднялся на ноги, быстроухватившись за край кровати, чтобы выпрямиться. Я встал, совершенно голый, ипосмотрел на нее.
Ее глаза наполнились густым серым светом, она взглянула наменя и улыбнулась.
– Потрясающе! – прошептала она.
– Потрясающе? – Я поднял руки и отвел с лицаволосы. – Отведи меня к зеркалу. Быстрее. Я умираю от голода. Я сноваголоден.
Началось, действительно. Я уставился в зеркало как вступоре. Мне и раньше доводилось видеть такие же испорченные экземпляры, нокаждый из нас портится по-своему, и я – не могу привести здесь алхимическиепричины – стал темно-коричневым существом, шоколадного цвета, с удивительносветлыми опаловыми глазами, украшенными красновато-коричневыми зрачками. Щекиболезненно запали, из-под глянцевой кожи выпирали ребра, а вены, вены до тогокипели действием, что обвивали руки и икры, как веревки. Волосы, конечно,никогда еще так не блестели и не казались такими густыми, таким воплощениеммолодости и природных благословений.
Я открыл рот. Меня снедала жажда. Вся пробудившаяся плотьпела от жажды или же проклинала меня. Как будто тысячи раздавленных, онемевшихклеток нараспев требовали крови.
– Мне нужно еще. Необходимо. Не подходите ко мне. – Япоспешно обошел Бенджика, чуть ли не плясавшего рядом со мной.
– Что ты хочешь? Что мне сделать? Пойду еще кого-нибудьприведу.
– Нет, я сам его найду. – Я упал на жертву и распустилшелковый галстук. Я быстро расстегнул пуговицы рубашки.
Бенджи немедленно кинулся расстегивать его ремень. Сибилопустилась на колени и принялась стягивать сапоги.
– Револьвер, осторожно, револьвер, – встревожилсяя. – Сибил, отойди от него.
– Да вижу я револьвер, – с упреком откликнулась она иосторожно отложила его в сторону, как свежевыловленную рыбу, готовую вырватьсяиз ее рук. Она стянула с жертвы носки.
– Арман, эта одежда, – сказала она, – тебе будетвелика.
– Бенджи, у тебя найдутся ботинки? – спросил я. –У меня маленькие ноги. – Я встал и поспешно надел рубашку, застегнувпуговицы с ослепившей моих помощников скоростью.
– Не смотри на меня, неси ботинки, – велел я. Я натянулбрюки, застегнул молнию и с помощью быстрых пальцев Сибил закрепил болтающийсякожаный ремень. Я затянул его как можно сильнее. Сойдет.
Она упала передо мной, платье окружило ее огромным цветочнымкольцом, и она закатала штанины на моих босых коричневых ногах.
Я просунул руки в хитроумно застегнутые манжеты, так их и непотревожив.
Бенджи бросил на пол черные бальные ботинки, дорогиетуфли-лодочки, ни разу не надетые божественным маленьким негодником. Сибилподнесла к моей ноге один носок, Бенджи подобрал второй.
Я надел пиджак, и все было готово. Приятное покалывание ввенах прекратилось. Опять подступила боль, она заревела, словно меня прошилиогненными нитями и ведьма резко тянула за иглу, чтобы заставить менясодрогаться.
– Полотенце, дорогие мои, что-нибудь старое, ненужное. Нет,не надо, только не в эти дни, не в эту эпоху, даже не думайте.
Исполнившись отвращения, я осматривал его сине-бледную плоть.Он лежал, бессмысленно уставившись в потолок. На фоне жуткой бескровной коживыделялись крошечные мягкие, очень черные волоски в ноздрях, над бесцветнойгубой желтели зубы. Волосы на груди превратились в спутавшуюся в предсмертномпоту массу, а рядом с огромной зияющей дырой лежала мякоть его бывшего сердца –нет, эти страшные улики необходимо убрать из мира общепринятых принципов.
Я нагнулся и засунул остатки раздавленного сердца в груднуюклетку. Я плюнул на рану и потер ее пальцами.
Бенджи охнул.
– Смотри, Сибил, затягивается! – воскликнул Бенджи.
– Поверхностно, – сказал я. – Он остыл, и кровислишком мало. – Я огляделся по сторонам. Рядом валялись бумажник,документы, кожаная сумка, куча зеленых банкнот, стянутых декоративнойсеребряной скрепкой. Я все подобрал. Я запихнул сложенные деньги в один карман,все остальное – в другой. Что у него еще было? Сигарета, смертельно опасныйкнопочный нож и револьверы, ах да, револьверы. Я положил их в карман.
Проглотив тошноту, я нагнулся и подхватил его, жуткоговялого белого человека в жалких шелковых трусах, с изящными золотыми часами наруке. Ко мне действительно возвращалась прежняя сила. Он был тяжелым, но я безтруда перекинул его через плечо.
– Что ты будешь делать, куда ты пойдешь? – закричалаСибил. – Арман, ты нас не бросишь?
– Ты вернешься! – сказал Бенджи. – Слушай, отдаймне часы, не выбрасывай его часы.
– Тише ты, Бенджи, – прошептала Сибил. – Чертвозьми, ты прекрасно знаешь, что я покупаю тебе самые лучшие часы. Не трогайего. Арман, чем мы можем тебе помочь? – Она приблизилась ко мне. –Смотри! – сказала она, указывая на болтающуюся руку, свисавшую из-подмоего правого локтя. – У него маникюр. Как странно.
