Но давайте зададимся вопросом — не помешали ли Гелимеру, в момент острейшей необходимости, на лезвии бритвы, когда все стояло на кону, принять единственно правильное решение именно чрезмерное обилие воспоминаний о великом прошлом и чрезмерная привязанность к традициям вандальского народа-воина? Не помогла ли Велизарию, засевшему в своем укрепленном, окруженном валом, лагере, и четко осознавшему своим рациональным, ледяным умом, вставшую перед ним во весь рост дилемму: «Всё или ничего», «Победа или смерть», эта безвыходность одержать верх над властителем вандалов, не способным представить себя в иной роли, кроме роли царя Астингов, окруженным неодолимой дружиной мужей, не знавших (да и не желавших знать) иного ремесла, кроме военного. Ведь не могли же они проиграть именно эту войну! Гелимеру не просто было что терять. Ему грозила утрата ВСЕГО, но он в это, похоже, не верил, просто не мог себе представить, вместить это в своем сознании. Ведь Астинги воцарились над вандалами еще до того, как о вандальском народе узнали соседи! И правили этим вандальским народом, сколько этот вандальский народ себя помнил! А «восходящей звезде» — Велизарию — терять было нечего, кроме своей земной жизни и жизни своих воинов, принадлежавших не им, а императору Юстиниану, купившему жизни солдат за полновесные солиды. Зато приобрести он мог все, благодаря должности главнокомандующего, полученной при помощи своей супруги Антонины, дочери циркового колесничего, слабой на передок, замолвившей словечко за мужа подруге своей беспросветной юности — цирковой плясунье и блуднице Феодоре, ставшей царственной супругой августа Юстиниана! Как мы видим, в солончаковой пустыне к югу от Карфагена сошлись не просто два войска, но два мира, из которых миром, обреченным на погибель, был не мир Восточного Рима, но мир вандальского царства, неуклонно ведомый к катастрофе своими отчаявшимися героями. Над восточным Средиземноморьем же «воссияло» то, чему было суждено «сиять» над ним на протяжении последующих «золотых» столетий «византийской» государственности. Власть выскочек, прислушивающихся к нашептываниям скопцов и шлюх. Великие идеи, высказанные устами изгнанных «за правду» иереев. Военная слава, завоеванная «последними из могикан» ушедшей безвозвратно великой эпохи — гуннами и герулами — ради продления существования босфорского «гетто для миллионеров» и бесстыдной и продажной биомассы этого чудовищного мегаполиса, слишком трусливой, чтоб хоть как-то, в чем-то проявлять себя за пределами ипподрома (да и то — не на арене, а на зрительских скамьях).
Не обремененный воспоминаниями о тенях великих предков, не печалясь ни о чем, ничего не страшась и ни на что не надеясь, Велизарий был, возможно, самым спокойным и хладнокровным из пятнадцати тысяч воинов «божественного» императора, отплывших тремя месяцами ранее из гавани Нового Рима возвращать Африку в лоно империи. Именно таким, спокойным, хладнокровным, стратиг предстал своим солдатам, улепетывавшим от вандалов Гелимера, преградил путь беглецам, «приказал им остановиться, привел их в надлежащий порядок, глубоко их пристыдил, а затем, услыхав о смерти Амматы и о преследовании вандалов Иоанном, разузнав все, что было нужно, о местности и о неприятеле, быстрым маршем двинулся на Гелимера и вандалов. Варвары, уже потерявшие строй и не готовые к бою, не выдержали их нападения и бросились бежать изо всех сил, потеряв многих убитых. К ночи сражение закончилось. Варвары бежали не в Карфаген и не в Бизакий, откуда они вышли, но на равнину Буллы, по дороге, ведущей в Нумидию…» («Война с вандалами»).
Можно попытаться проследить маршрут бегства вандалов через долину реки Меджерда. Надо думать, разбитые воины Гелимера на своих усталых конях уходили от «ромейской» погони достаточно медленно. К северу от Джедубской дорожной развязки, там, где автодорога П 17 (P 17) поворачивает к морю и к границе Туниса с Алжиром, на краю солончакового болота лежат руины афроримского города Булла Регия (Царская Булла). Здесь в древности заканчивалась Проконсульская провинция и начиналась Нумидия. Гелимер, бежавший в эту отдаленную местность, сделал это в поисках уединения и спокойствия, необходимых для обдумывания планов своих дальнейших действий перед началом нового «раунда» борьбы за Африку. Велизарий это понял и не счел необходимым следовать за Гелимером в самую отдаленную часть его царства. Понимая — Гелимер вернется сам, как только соберется с силами и с духом. А может быть, стратегу-победителю отсоветовала гнаться по барханам и солончакам за повелителем вандалов Антонина, столь же мудрая, сколь и сластолюбивая, супруга Велизария, утомленная белым солнцем пустыни и пожелавшая, после долгих месяцев, проведенных на море и в военных лагерях, насладиться прелестями Карфагена (о которых была, несомненно, наслышана). Белоснежные виллы вандальской столицы, хорошо различимые на другом берегу широкого залива, так и манили к себе взоры.
«На следующий день пехота вместе с супругой Велисария догнала нас и мы вместе отправились к Карфагену; мы подошли к нему поздно вечером и остановились на ночлег, хотя никто не мешал нам сразу же войти в город. Карфагеняне открыли ворота, повсюду зажгли светильники, и всю ночь город был ярко освещен, оставшиеся же в нем вандалы укрылись в храмах (интересно, арианских или православных? — В. А.), моля о помиловании (не правда ли — очень похоже на описание вступления вандалов в Рим в 455 г., только роли переменились? — В. А.). Но Велисарий не позволил никому входить в город, опасаясь, с одной стороны, как бы враги не устроили нам засаду, с другой стороны, как бы солдатам под покровом ночи не представилась возможность безнаказанно предаться грабежу. В тот же день наши корабли при поднявшемся восточном ветре достигли мыса (Кап Бон — В. А.), и карфагеняне, как только их заметили, сняли железные цепи с залива, который они называют Мандракием, предоставив флоту возможность войти в гавань»
(Прокопий). Обо всем этом можно было бы снять художественный фильм под названием «Карфаген — открытый город». Ни тебе уличных боев, ни тебе городских партизан. Видимо, города-миллионеры, даже в античную эпоху, имели свою собственную, специфическую мораль (заключающуюся, по сути, в отсутствии морали). Да и почему в Карфагене все должно было быть иначе, чем в имперской столице Константинополе, где император годом ранее гневно обзывал, устами своего глашатая, на ипподроме, «манихеями», «самарянами» и «иудеями» — армян, сирийцев, греков, составлявших, как-никак, значительную часть населения Второго Рима (хотя его другая часть ничем не уступала первой по части инкриминируемых ей василевсом слабостей и прегрешений)? В Карфагене Гелимер, незадолго перед высадкой «ромейского» десанта в Африке, бросил в темницу восточных купцов, заподозренных в работе на Константинополь (негоцианты и до, и после отвоевания Африки «ромеями» использовались в качестве шпионов, в этом не было ничего необычного — достаточно вспомнить «случайную» встречу Прокопия со своим крайне удачно, в нужное время и в нужном месте, появившимся «земляком» на Сицилии). Гелимер обещал казнить схваченных восточных коммерсантов как раз в тот сентябрьский день, в который пал в бою его любимый брат Аммата. Так победа Велизария спасла жизнь арестованным купцам. Примечательно, что вандальский тюремщик воспринял изменение ситуации с юмором. Поскольку вандал уже знал, что «власть переменилась», узники же, естественно, не знали, он поинтересовался у томившихся в ожидании скорой казни толстосумов, что они дали бы ему за свое спасение от гибели. Они обещали дать стражу все, что угодно. Но он ограничился тем, что взял с них обещание помочь ему хорошо устроиться при новой, «римской», власти. После чего открыл ставни камеры со стороны моря, показал купцам входящий в гавань Карфагена флот «ромеев» и покинул тюрьму вместе с освобожденными им негоциантами.
