следили. Его прослушивали, поэтому он не мог сказать леди Арине про рабов соли раньше времени. Он не имел ни малейшей возможности что-то кому-то сказать или передать, пока находился здесь.
Его не запирали и не караулили — теоретически он мог в любой момент выйти, сесть на какой-нибудь транспорт и улететь. Его даже задерживать бы не стали. Но нюанс был в том, что едва бы он переступил порог военного комплекса Хирто, как перестал бы считаться офицером и становился бескастовым бродягой, навсегда. Обратной дороги не было. Так что выбор был не велик. Здесь, пока он был офицером, хоть и провинившимся, его защищала вся Военная Каста Кинтаны, и даже те, кто предал его на Пскеме и пытался добраться теперь, вынуждены были считаться с этим и бороться вдали за возможность ссылки и разжалования. А сейчас и здесь он был в полной безопасности от чего и кого бы то ни было.
Но и помимо этих соображений была у Оша надежда, тайная, глупая в его ситуации, когда голова должна быть занята другим — надежда увидеть Тарву. Всякий раз, когда он видел в коридоре мероканский мундир, у него что-то сладко сжималось в груди; даже просто видеть мероканцев ему было приятно, как приятно всякому влюблённому видеть живые и неживые предметы, связанные с объектом любви прямо или косвенно. Постоянное томительное беспокойство в груди, вызванное влюблённостью, требовало пищи, и за неимением самой желанной годилась всякая. Всякий раз, покидая своё помещение, Ош верил, что вот-вот, а возвращаясь — что в следующий раз, но он увидит предмет своей любви хотя бы издали, раз она здесь. И так сильно он в это верил, что не удивился, в конце — концов встретив Тарву на поверхности.
Она стояла одна на площадке на фоне далёкого водопада, так близко от площадки, на которой стоял он, что они могли бы говорить, не повышая голоса. Ош впервые видел её при ярком солнечном свете, и торопился запомнить все чёрточки, прежде не замеченные им. Все недостатки её лица он видел так отчётливо, как никто, но — какое это имело для него значение? Он любил это лицо именно за то, что оно вот такое, со всеми, только ему одному свойственными особенностями, прекрасными и не очень. И морщинки у рта он любил, пожалуй, больше, чем всё самое красивое в ней. Она молчала, словно рисуясь, демонстративно смотрела на водопад, а он смотрел на неё, обуреваемый чувствами до того противоречивыми, что они едва не лишали его обычной невозмутимости.
— Прекрасно выглядишь, Ош. — Она, наконец, повернулась к нему, поняв, что он не заговорит. — По тебе не скажешь, что болтаешься меж небом и землёй. Ты по-прежнему не хочешь моей помощи? Я могу помочь тебе, когда тебя разжалуют и отправят подальше, это в моих силах, клянусь.
Он опять промолчал. Она подставляла его, намеренно, или нет, но от самой этой мысли ему было больно так, что темнело в глазах.
— Ну, так как? — Настойчиво спрашивала она. — Всё ещё цепляешься за этот садистский обряд? Мало тебе неприятностей?
— Нет, наверное. — Покачал головой Ош. — Но какая разница?
— Это ты о чём? — Чуть прищурила яркие синие глаза Тарва. — Намекаешь, что я веду себя неподобающим образом, разговаривая с тобой? А если я делаю это специально?
— Я понял.
— Я не понимаю вас. — Жёстко сказала Тарва. — Я хочу знать, что происходит на Грите.
— Все хотят. — Пожал плечами Ош.
— Кто там? Орин? Кто он? Почему ты так защищаешь его? Кто он на самом деле?
Ош повернул голову — от входа к нему шёл офицер в серой форме. Повернулся к Тарве.
— Я хочу, чтобы вы узнали, кто из оставшихся в живых офицеров с Пскема дышит солью.
— Что?!
— Есть ли среди выживших офицеров высокого ранга рабы соли. — Повторил Ош. — Больше ничего.
— Как это связано с… — Тарва замолчала. Офицер подошёл к Ошу. Не сказал ни слова. Ош повернулся, и, больше ничего не сказав Тарве, пошёл вслед за ним. Она смотрела на них с бессильным бешенством. Нет, она их не понимала! Она отказывалась понимать лорда Оша, который бесцельно, бездарно отдавал жизнь за возможность молчать, за шанс для семьи называть его героем! Лично она не видела в этом зверском обряде ничего героического, и ненавидела кипов за него тоже.
Теперь, когда Ош нарушил правила и заговорил с посторонним лицом, его положение стало очень шатким. Спускаясь вниз, он думал о том, что теперь надежды на желаемый результат почти не осталось, и ожидал чего угодно. К его удивлению и тревоге, офицер, сопровождавший его, не остановился возле его двери, а проследовал, ничего не говоря, дальше. Ош, не задавая вопросов, но терзаемый самыми мрачными предчувствиями, пошёл за ним. Они шли по коридорам нескольких уровней довольно долго; когда наконец офицер, имени которого Ош так и не узнал, остановился у какой-то двери, пропуская его, Ош чуть замешкался прежде, чем войти. Он не знал, что его там ждёт, и, хоть взял себя в руки, живое сердце заныло в груди. Но он справился с собой и, не спросив офицера ни о чем, ни словом, ни взглядом, вошёл внутрь.
Одного взгляда на обстановку ему было достаточно, чтобы понять: ему дозволено доказать свою лояльность Кинтане с помощью обряда, и, судя по приспособлениям, ему придётся для этого вскрыть вены. «Могло быть и хуже». — Вяло подумал он. Он столько этого ждал, но оказался не готов; впрочем, отступать ему было некуда. Лиц тех, кто присутствовал при обряде, он не видел, они сидели во тьме, спиной к слабым источникам света, так, что он видел только силуэты — шесть мужских и один женский. Ош поздоровался, как это было принято, и прошёл на своё место.
Он один был ярко освещён. Заставив себя не смотреть на то, что лежало перед ним на столе, он отвечал на вопросы: кто он, как попал на Пскем, что делал там для успешного выполнения своей миссии, как случилось, что на Пскеме произошёл бунт и что этому предшествовало; что он сделал для того, чтобы спасти людей, доверивших ему свои жизни, и как получилось, что он покинул Пскем на Грите. Ош ответил на все вопросы подробно и обстоятельно. Он знал, что во всём, что касалось сложной ситуации, он действовал образцово. Но все вопросы относительно того, что касалось Грита, он оставлял без комментариев. Наконец на прямой вопрос он ответил, что не замышлял против Кинтаны, не поддавался никаким угрозам,
