скачет, словно ветер, объятый безумной, дикой радостью.
Я родился в хижине белого человека. Я никогда не носил боевой раскраски, ни разу не ступал на тропу войны и не танцевал танца скальпа. Я не умею ни орудовать копьем, ни пускать стрелы с кремневым наконечником в фыркающего бизона. Любой сын оклахомского фермера превзойдет меня как наездник. Короче говоря, я — цивилизованный человек, и все же...
С ранней юности меня одолевало тягостное беспокойство, неприкаянность и угрюмая неудовлетворенность своей жизнью. Я читал книги, учился, с рвением, радовавшим моих учителей, предавался разным занятиям, какие ценили белые. Они с гордостью ставили меня в пример другим и говорили мне, что я белый не только по одежде, но и в душе, думая, что эти слова для меня лучшая похвала.
Но беспокойство в душе моей росло, хотя никто и не подозревал об этом, так как я скрывал его под маской непроницаемого индейского лица, как мои предки, привязанные апачами к столбу пыток, скрывали свою боль от взоров врагов.
Беспокойство таилось где-то на задворках моего разума, когда я слушал учителей в классе, скрывая внутреннее пренебрежение к тем знаниям, которые сам же стремился приобрести ради материального благополучия. Это беспокойство воздействовало на мои сны. И. сны, смутные в детстве, становились с возрастом все более живыми и яркими. В них всегда присутствовал бронзовый, обнаженный воин, скачущий, словно кентавр, на фоне гор, туч, огня. Гремел гром. А за спиной всадника развевались перья хвостов головного убора. Наконечник его поднятого копья сверкал в свете молний.
От этих видений во мне просыпались инстинкты и суеверия моего народа. Сны стали воздействовать на мою жизнь наяву, ведь они всегда играли важную роль в жизни индейцев. Порой мною стало овладевать бешенство. Я стал терять навыки, необходимые для избранного мною существования в роли белого. Надо мной нависла тень окровавленного томагавка. У меня появилась потребность, неукротимая тяга к насилию, беспокойство, которое, как я начал опасаться, сможет утолить только кровь. Ночью я метался на постели, пытаясь заснуть, боясь, что меня захлестнет неудержимый прилив из сумеречных, бездонных глубин подсознания. А если такое случится, я знал, что стану убивать неожиданно, жестоко и, по понятиям белого человека, беспричинно.
Я не хотел убивать людей, никогда не причинявших мне никакого вреда, и отправиться потом за это на виселицу. Хоть я презирал (как и до сих пор презираю) философию и кодекс белого человека* тем не менее материальные блага цивилизации я считаю (и считал) вполне желанными, поскольку мне запрещено вести дикую жизнь, какую вели мои предки.
Я пытался анализировать эту первобытную, смертоносную тягу, заменить ее спортом, но обнаружил, что американский футбол, бокс и борьба только усиливают это чувство. Чем яростней я бросался в схватку, не жалея свое крепкое, мускулистое тело, тем меньше удовлетворения получал от борьбы и тем больше тянуло меня к чему-то такому, чего я и сам не понимал.
Наконец я обратился за помощью. Я не пошел к белому врачу или психологу, а вернулся в округ, где родился, и отыскал старика Орлиное Перо — шамана, живущего в одиночестве среди гор, презирающего обычаи белого человека. В одеждах белого сидел я, скрестив ноги, в его типи из древних шкур бизона, и, рассказывая, время от времени опускал руку в стоящий между нами котелок с тушеным мясом. Шаман был стар. Даже и не знаю, сколько ему лет... Орлиное Перо сидел передо мной в истрепанных и изношенных мокасинах, завернувшись в выцветшее, латаное одеяло. Он был с отрядом тех, кого генерал Маккензи настиг в Пало Дуро. Когда генерал приказал перестрелять лошадей индейцев, он тем самым обрек Орлиное Перо на нищету, так как богатство шамана, да и всего племени, заключалось именно в лошадях.
Шаман выслушал меня, не говоря ни слова, и после этого сидел не двигаясь, уронив голову на грудь, почти касаясь морщинистым подбородком ожерелья из зубов пауни[3]. В тишине я слышал, как вздыхает ночной ветер, налетая на шесты вигвама, и зловеще ухает в чаще леса сова. Наконец шаман поднял голову и сказал:
— Тебя тревожит колдовская память. Воин, которого ты видишь в снах, — тот, кем ты некогда был. Он приходит вовсе не для того, чтобы уговорить тебя схватиться за томагавк и начать рубить белых тварей. Он — ответ на зов предков, звучащий в твоей душе. Ты происходишь из древнего рода воинов. Твой дед скакал рядом с Одиноким Волком и Петой Ноконой. Он снял много скальпов. Книги белых тебя удовлетворить не могут. Если ты не найдешь какую-то отдушину, твоим разумом рано или поздно овладеет кровавое бешенство, и духи предков запоют у тебя в голове. Тогда ты станешь убивать, словно во сне, не зная почему, и белые повесят тебя. Негоже команчу встретить смерть, задохнувшись в петле. Повешенный не может спеть песню смерти. Душа его не может покинуть тело, а вынуждена будет вечно обитать под землей, вместе с гниющими костями... Ты не можешь быть воином. Эти времена миновали. Но есть способ избежать дурных последствий твоего колдовства. Если б ты смог вспомнить... Всякий команч, умерев, уходит на время в Страну Счастливой Охоты, отдохнуть и поохотиться на белого бизона. Потом, спустя сто лет, он возрождается в племя... если его дух не погибает с потерей скальпа. Но такой человек не помнит прежней жизни. А если помнит, то немного. Он видит лишь размытые фигуры, движущиеся в тумане. Но есть колдовство, способное заставить человека вспомнить, — сильное и ужасное колдовство, которое обычному человеку не пережить. Я-то помню свои прежние воплощения. Помню людей, в телах которых обитала моя душа в былые века. Я могу бродить в тумане и говорить с великими, чей дух еще не возродился, — с Куоно Паркером, и с Петой Ноконой — его отцом, и с Железной Рубашкой — его отцом, с Сатантой из племени киова, и Сидящим Бизоном из рода Огалалла, и многими другими... Если ты храбр, то сможешь вспомнить и заново прожить свои прежние жизни и удовлетвориться этим, узнав о своей былой доблести и силе.
Шаман предлагал мне решение — заменитель бурной жизни в моем нынешнем существовании — предохранительный клапан для таящейся на дне моей души врожденной свирепости.
Рассказывать ли вам о ритуале, с помощью которого я смог вспомнить свои былые воплощения? Обряд проходил в горах, на глазах у одного лишь Орлиного Пера. Я выдержал такую пытку, какая белым может привидеться только в кошмарах. Это древняя-предревняя магия,
