Дойдя до этого места, Рейко объявила, что устала, и собралась укладываться. Она улеглась поверх покрывала и тотчас же заснула. Минут сорок я сидел, глядя на бутылку с индейцем и слушая ее дыхание.
* * *
Тучи, что теснились до этого на горизонте, приблизились и теперь нависали над пляжем. Тени исчезли, дождя вроде бы еще не намечалось, но пляж сразу же потерял все свои жизнеутверждающие краски, и кругом воцарилось затишье, как перед бурей. На ступили сумерки, и многочисленные туристы, игроки в фрисби
и все остальные стали собираться по домам. Продавцы-кубинцы также свернули свою торговлю. Целый день они носились по пляжу, предлагая желающим украшения из черных кораллов и раковин наутилуса, «мохитос» — ромовый коктейль с мятой, пиво «Атуэй» и «Кристал», «Тропи-колу» — кока-колу, изготавливаемую на Кубе, кассеты с музыкой сальсы, кустарные музыкальные инструменты и тому подобные вещи.
На горизонте кое-где облака светились оранжевым светом. С моря подул сырой ветер, посвежело. Я прикрыл стеклянную дверь, ведущую с веранды, и выключил кондиционер. Рейко крепко спала, повернувшись на бок и слегка согнув руки и ноги.
Я спрятал обратно в сумку злополучную шляпу и вдруг заметил сложенный листок. Он был просто засунут во внутренний кармашек той же сумки. Пока я упаковывал шляпу, ее поля зацепили листок, и он скользнул на пол. Разумеется, я не имел намерения читать, что там было написано. Поэтому я подобрал его, чтобы положить обратно в кармашек, но заметил, что это был не кассовый чек и не журнальный вкладыш, а клочок бумаги для факса, причем весьма потертый. Похоже было, что его перечитывали десятки и сотни раз, и каждый раз снова осторожно складывали. Глянцевое покрытие на лицевой стороне почти стерлось, бумага пожелтела и надорвалась на сгибах. При свете ночника я различил слово «Язаки». Хорошенько удостоверившись, что женщина действительно спит, а не подсматривает за мной через неплотно прикрытые веки, я разгладил листок на краю кровати. Еще раз повторяю: я не хотел читать его. Просто думал найти там адрес или телефон этого Язаки, чтобы тот позаботился о ней.
Рейко,
я прочитал твое письмо.
Ты говоришь, что пишешь мне «искренне, так, как подсказывает тебе твое сердце», но это не так, твое письмо далеко не откровенно.
Позволь дать тебе последний совет, совет человека, с которым ты когда-то жила и работала. Прими его, как последнюю каплю моей любви.
Не хнычь о своей судьбе. Теперь я начинаю понимать.
Я начинаю понимать, почему ты ушла от меня, ибо это было для меня абсолютной загадкой.
Я никак не мог понять, что для тебя важнее всего: твоя карьера в кино или в театре, мужчины и любовь, материальная независимость или же все вместе.
Теперь я понял: самая высшая ценность для тебя — это ты сама.
Обычно тебе удается это скрывать, но случись что — и ты готова поступиться всем ради своего спасения.
На первый взгляд это может показаться смелостью, освобождением от смешного сентиментализма, но на самом деле это не что иное, как подлость.
Знаешь почему?
Потому что ставить все в зависимость от несуществующего «я» означает жить во лжи.
Рейко, «я» не существует нигде, кроме как в работе. В работе, в общении с людьми, в сексе; «я» — это когда ты одновременно дрожишь от страха и от радости, понимая, что ты не один.
Так отправляйся же на необитаемый остров.
Ты быстро поймешь, что за исключением тех мгновений, когда ты будешь рыться в воспоминаниях или надеяться на спасение, ты не существуешь.
Ты пишешь, что хочешь опять работать со мной.
Ты без ума от меня?
Жизнь нельзя прожить заново.
Уйдя от меня, ты словно бы умерла.
Если бы сегодня мне сообщили о твоей смерти, я бы даже не расстроился.
С этого дня между нами все кончено.
Живи с тем, с кем ты сейчас, хотя я ничего о нем не знаю.
Запомни раз и навсегда — меня для тебя больше не существует.
Язаки
Внизу стояла дата почти годовой давности. Я сложил письмо и убрал его в кармашек сумки. Оно так протерлось на сгибах, что, держа его за края, я боялся, как бы оно не распалось на несколько частей. Должно быть, Рейко постоянно перечитывала это письмо и каждый раз аккуратно складывала его. Она прошла прослушивание, на нее пал выбор Язаки, она стала его любовницей и собачкой, потом она бросила его, но, не в силах полностью освободиться от этого человека, она направила ему факс с сообщением, что она все еще надеется возобновить с ним совместную работу. И Язаки ответил ей…
«Запомни раз и навсегда — меня для тебя больше не существует».
Прочитав письмо Язаки, я вдруг почувствовал жгучую ревность. Значит, отношения между ними были чрезвычайно близкими. Не то чтобы я испытывал склонность к отношениям превосходства, но они оба попытались восскорбеть друг о друге и нимало в том не преуспели.
С того самого момента, как я покинул западное побережье Соединенных Штатов, мои представления о музыке существенно изменились. В Лос-Анджелесе я был фотографом в одной рэп-группе. Это была команда из черного гетто, что в центральном районе города, добившаяся некоторого успеха, они исполняли жесткий рэп. Членам этой группы было по двадцать лет, не более. Я начал работать с ними, но спустя шесть месяцев у троих парней обнаружился СПИД, и еще через месяц они умерли. Это означало конец одной из самых экстремальных групп города. Двоих оставшихся не стало еще через три месяца. СПИД был здесь ни при чем — они были застрелены охранниками одного супермаркета при попытке ограбления. Эти ребята терпеть не могли мелодичную музыку. В свою очередь рэп и хаус исходят из механистических ритмов и электронного звука, по сути напоминающих обычный шум. Рэперы поняли, что мелодия порождает сентиментальность, свойственную богатым и средним классам. Я восхищался их позицией, но слушать постоянно их музыку оказалось выше моих сил, и по мере моей работы с той группой я понимал, что, как японец, вряд ли смогу разделить подобные воззрения. Они прекрасно осознавали, что при наличии положительной реакции на тест надежды не остается; после страшно короткого инкубационного периода они намеревались максимально быстро развить у себя болезнь, что должно было привести к скорейшей кончине. Даже после успешного дебюта на местном радио они не отказались от алкоголя, наркотиков, грабежей и перестрелок. Когда умер последний из членов группы, я потерял веру в эту страну; я отправился на юг, в Мексику. Мексика мне не понравилась. Меня без конца преследовали сплошные неприятности, Мексика оказалась скопищем негодяев и жуликов. Единственное, что доставляло удовольствие, — это живопись и скульптура, но я в них ничего не понимал. Больше всего я возненавидел льющиеся мелодии мексиканских музыкантов. Нескончаемые гитарные трио терзали струны, пели и играли сиропные песенки, отдававшие плесенью. Музыка стала рабыней сентиментализма.
