1
Если ты об этом забыл, многоуважаемый синьор, придется тебе напомнить: я — твоя жена. Эти слова первыми попались мне на глаза и мгновенно перенесли меня в тот день, когда я ушел из дома, потому что влюбился в другую женщину. На письме стоит дата: 30 апреля 1974 года. Далекое, очень далекое прошлое. Теплое утро в Неаполе, в бедной квартире, где мы тогда жили. Я влюблен. Возможно, я так и должен был сказать ей: Ванда, я влюбился. Вместо этого я выразился более грубо, и притом, как мне теперь кажется, с меньшей определенностью.
Детей, носившихся по дому, словно неугомонные привидения, при этом не было. Сандро был в школе, Анна в детском саду. Я сказал: Ванда, я должен кое в чем тебе признаться, я был с другой женщиной. Она ошарашенно взглянула на меня, и я сам испугался этих слов. Затем пробормотал: я мог бы скрыть это от тебя, но все же решил сказать правду. И добавил: мне очень жаль, но так случилось, подавлять желание — значит принижать себя.
Ванда выкрикнула оскорбление, расплакалась, ударила меня кулаками в грудь, извинилась, потом опять впала в бешенство. Конечно, я был заранее готов к тому, что она не обрадуется, но такой бурной реакции не ожидал. Ванда была женщина с покладистым характером, рассудительная, поэтому я удивился, что она никак не может успокоиться и взять себя в руки. Для нее не имело значения, что институт брака в кризисе, что институт семьи агонизирует, что супружеская верность — мелкобуржуазный предрассудок. Она хотела, чтобы наш с ней брак стал счастливым исключением. Хотела, чтобы у нас была здоровая семья. Хотела, чтобы мы вечно хранили верность друг другу. Вот почему она была вне себя и потребовала, чтобы я немедленно сказал ей, кто эта женщина. «Ты меня предал, — крикнула она в какой-то момент сквозь слезы. — Предал и унизил».
Вечером, тщательно подбирая слова, я попытался объяснить ей, что тут нельзя говорить о предательстве, что я глубоко уважаю ее, а настоящее предательство — это когда человек предает собственный инстинкт, собственные потребности, собственное тело, себя самого. «Чушь!» — завопила она, но сразу же заставила себя замолчать, чтобы не разбудить детей. Мы вполголоса ругались всю ночь, и ее тихое страдание, от которого глаза сделались огромными, а черты лица исказились, напугало меня еще больше, чем ее истерические вопли. Напугало, но не вызвало отклика, я так и не ощутил ее боли в своем сердце, как если бы это была моя боль. Я был словно опьянен, и это состояние защищало меня, как огнестойкий костюм. Я сбавил тон, решил потянуть время. Сказал: по-моему, тебе надо понять, что происходит, сказал: нам обоим есть над чем подумать, сказал: я запутался, ты должна мне помочь. Потом тихо ушел из дому и долго не возвращался.
2
Не знаю, что я тогда собирался делать, возможно, у меня вообще не было четких планов. Конечно, я не испытывал неприязни к жене, мне не за что было на нее обижаться, я любил ее. Когда-то мне показалась смелой и заманчивой идея жениться в юности, еще студентом, не имея работы. Я надеялся таким образом избавиться от отцовской опеки, хотел наконец-то сам управлять своей жизнью. Конечно, тут был определенный риск, источники дохода, на которые я мог рассчитывать, были очень скудными, иногда мне становилось страшно. Но первые годы нашего брака были счастливыми, мы чувствовали себя супружеской парой нового типа, несогласной с существующими порядками. А потом волнующее приключение постепенно превратилось в размеренную жизнь, где все было подчинено заботе о детях. Но главное, вдруг сменились декорации, в которых я играл роль мужа и отца. Казалось, кругом наступил упадок, какая-то загадочная болезнь поразила все общественное устройство, и первым делом университет, в котором я недавно начал работать без всяких перспектив. Рано жениться и завести семью теперь считалось не проявлением независимости, а признаком отсталости. В неполных тридцать лет я уже чувствовал себя стариком и — помимо собственной воли — частью того мира, того стиля жизни, который, как считалось в моем новом политическом и культурном окружении, доживает последние дни. Несмотря на мою глубокую привязанность к жене и детям, новый стиль жизни, провозглашавший разрыв всех традиционных отношений, вскоре оказал влияние и на меня. Однажды, под предлогом, что безымянный палец у меня стал толще, я захотел распилить обручальное кольцо. Ванде это очень не понравилось, она ожидала, что я переделаю кольцо и снова буду его носить. Но этого не случилось. А свое кольцо она продолжала носить и дальше.
