Ну и ладно, что ж тут такого. Лео понимал, что гордиться всеми этими экивоками нелепо: верный способ стать предметом насмешек. Но поскольку людям свойственно делать вид, будто любые занятия достойны слыть предметом гордости, то и оценить труды Лео, вероятно, находилось много охотников.
«Нет, ты слышишь? – окликает кто-нибудь с кухни свою жену. – Тот юродивый из ясель городит нынче что-то про Афганистан!»
«Ты что, рехнулся? – отвечает та с дивана, помешивая в тарелке мюсли. – Это же ясли! Что он может такого сказать?»
Когда Лео доставалось от коллег насчет этой его приверженности своей дурацкой писанине, то он сносил это стоически. Хотя если разобраться, почему люди, в особенности старшие по положению, считают необходимым фыркать на сограждан, которым действительно до чего-то есть дело?
– А вот и наш афорист, – неизменно возглашал его сверстник Эрик, когда Лео заходил в комнату отдыха. Из персонала подготовишки Эрик был единственным, помимо Лео, носителем члена в штанах. Что такое «афорист», ему, похоже, было невдомек. Вряд ли он читал и те самые листы, потому как фразы Лео в них были чем угодно, только не афоризмами. И слыша от Эрика очередное напоминание, что в этом мире господствуют дураки и олухи, Лео начинал беззвучно твердить мантру из нескольких правдивых, хотя и банальных идиом, усвоенных им на одном из собраний общества анонимных алкоголиков (он несколько раз туда заглядывал после той совершенной в забытьи поездки до дома): «Не торопись с осуждением. Я отвечаю за свои поступки. Принципы прежде личностей».
Но почему ни одному из его коллег не приходило в голову, что об этих детях пишется и сообщается недостаточно? Что дети – даже эти, из финансово благополучных семей – в сущности, без гроша в кармане и неграмотны, и если об их времяпрепровождении приходится держать какой-то отчет, то кто-то же должен делать это за них? Те свои цидульки он и сам всерьез не воспринимал: вокруг разом клубилось столько, что просто не зафиксировать. Дети для него были эдакой стаей поднадзорных, фактически в загоне. Он же был нанятым по контракту пастухом, и власть его над ними исходила из большей физической силы; из того, что он мог быстро оттащить, а если надо, то поставить в угол, а если не помогает и это, то и отшлепать ребенка, машущего палкой как палицей, а скакалкой как удавкой. Детям редко когда представлялся даже шанс – во всяком случае настоящий – побыть самими собой, и потому Лео как мог предоставлял им такую возможность, чтобы видеть, как они выражают свои чувства, предпочтения и позывы. В эти минуты, или когда он опускался между ними на колени, молча наблюдая за очередной их ссорой или примирением, Лео чувствовал и сознавал их маленькое сообщество. Хотя в целом понимания о мотивах происходящего у него было не больше, чем у какого-нибудь взъерошенного репортера на площади Тахрир[16]. При этом ему не хотелось выдавать себя перед ними за некоего арбитра, мудреца для несмышленышей.
В работы не своего профиля Лео старался не скатываться. На его добросовестность в исполнении порученного коллеги могли вполне положиться; лямку своих обязанностей в подготовишке он тянул вполне себе исправно, в чем-то даже преуспевал. В круг его забот входил догляд за поведением от легкой до средней степени, ну и, понятно, физическое вмешательство при улаживании споров. Удавалось это Лео хорошо, и все его в «Новом дне» любили и жаловали.
Пока не появилась Шэрон. Она тут же начала до него довязываться насчет задержек. Временами его подмывало спросить: «Ты что, не видишь, что, кроме тебя, до этого здесь никому нет дела? Ну, опаздываю я на пятнадцать минут. Зато ты вон весишь пятнадцать лишних кило. Может, на этом и сойдемся?» Вслух он, впрочем, этого не произносил. К своей работе Лео относился с симпатией и опасался, что Шэрон его таким образом подсиживает, чтобы турнуть. Нет, ну в самом деле: то, что он опаздывает, всем до лампочки. Зато уходит всегда почти последний. И дверей на нем девять, которые надо проверить и запереть, и журнала три, которые подписать перед сдачей, и только тогда уже можно уйти: сидишь ждешь как на привязи. Раз в неделю именно он, Лео, оставался для приемки уборщиков – разномастной артели мексиканцев в форменных куртках. Для таких уборка в подготовишке, должно быть, не тягость, а так, раз сплясать. Он почему-то представлял, что основная работа у них – чистка злачных мест после пожаров и самоубийств.
Два-три раза в месяц Лео гарантированно выпадало засиживаться с гиперактивным мальчиком по имени Малькольм, чья мать затем под визг тормозов приносилась на своем «BMW», отчаянно за все извиняясь с умоляющим выражением лица. Надо сказать, что согласно полису и контракту с «Новым днем» подобный родитель должен был за такую задержку платить – доллар в минуту за ребенка, оставшегося после 18.00. С этой глупой карательной мерой Лео в душе не соглашался, а потому втихую скащивал маме Малькольма сумму долга, занижая срок опоздания до пятнадцати минут. В последнюю свою задержку она вжала Лео в ладонь купюры прямо возле входа, под темным сырым небом. Вышло это так проворно и незаметно, что деньги он случайно взял, как какой-нибудь метрдотель. Последовала неуклюжая попытка сунуть купюры обратно, что в итоге удалось лишь путем плотного сближения. А это, в свою очередь, привнесло новые сложности: сверкнула некая искорка, и оба борющихся внезапно и резко сделали вывод: не полезней и не приятней ли вместо этого вялого топтания взять и активно перепихнуться?
«Какая-то во мне разбалансировка, это факт», – невесело размышлял Лео, подкатывая рядом с собой охромевший велик к дверям «Нового дня». Правая сторона туловища начинала себя чувствовать куском мяса, слишком туго обернутого в целлофан, а руки возились с замком велосипеда так неуклюже, будто пальцев на ладонях было не по пять, а по два. «Ни хрена себе навернулся: не руки, а клешни», – подумал он и смешливо фыркнул, что болью отдалось в ребра.
Так и не управившись с замком, он дошел до угла здания и набрал на домофоне код входа в игровую зону, куда и вкатил велик. Персоналу держать свои велосипеды в игровой не полагалось (еще одно назначенное Шэрон правило).
Первой его заметила Луиза, серьезный пятилетний ребенок на самокате.
– Что это с тобой? – подкатив на бреющей скорости, спросила она.
– Да вот, Луиза, с велика упал, – посетовал Лео.
– А шлем на тебе был?
– Нет. Как-то забыл.
– Нельзя такое забывать, – вдумчиво осудила Луиза и укатила, голосом изображая мотор.
Через минуту к нему пыхтя подбежали Беннет и Майло, неразлучные четырехлетки в кроссовках без единого пятнышка.
– Что это с тобой? – с ходу спросил Беннет.
– Ничего, Беннет, – ответил уклончиво Лео. – Как вы тут нынче?
– Ничего, – сказал Майло. – Ты с велика упал?
Иногда у Лео возникало подозрение, что мелкие чада растут из какой-то одной грибницы – может, действительно так?
