Дорогой мистер Гир!
Сегодня мне приснился очень странный сон.
Я стоял на променаде в Оушен-Сити и смотрел, как всходит солнце. Было тепло, так что вроде бы это происходило летом, но на много миль вокруг не было ни одного человека, и я подумал, что это все-таки не лето. Солнце нагревало мое лицо как раз до той температуры, какая нужна, волны бились о берег, у меня над головой кричали чайки, и даже металлические перила, к которым я прислонился, были теплыми, как женская рука.
Мне было очень хорошо и покойно, пока я не услышал мамин голос. Она кричала:
– Ричард! Ричард! Помоги мне! Я падаю! Ричард, помоги!
Я стал озираться, но не увидел ни мамы, ни кого-либо другого.
– Ричард! – кричала она. – Пожалуйста, помоги мне! Я не могу больше держаться! Мне больно!
Наконец я понял, что она под настилом.
Я хотел спуститься по лестнице на пляж, но лестницы не было.
Перегнувшись через перила, я не увидел внизу ничего, кроме океана. Солнечные зайчики играли на воде, как мерцающие галактики.
Пляж куда-то исчез.
– Ричард! Ричард! Помоги! – кричала мама.
И хотя она в этом сне называла Ваше имя, я знал, что она зовет меня: это было все то же притворство, которым мы занимались перед тем, как она умерла.
Я опустился на колени и сквозь щели между досками настила увидел маму, которая висела, уцепившись за оголенный электрический провод, который искрил и бил ее током, а под ней была бездонная черная яма. Мама была молодой – такой, как в моем детстве, – с длинными черными волосами и гладким лицом без морщин. Может быть, в этом сне ей было столько же лет, сколько мне сейчас.
Это был какой-то абсурд.
Куда делся пляж?
Куда делся океан?
– Мама! – крикнул я, и наши глаза встретились.
На какую-то секунду она увидела меня сквозь щели между досками – ее зрачки сфокусировались на мне, а на лице появилось странное выражение, чуть ли не ужас.
Она отпустила провод и начала падать все ниже и ниже, и во время падения она старела. Я видел, как ее волосы поседели и стали короче, морщины разбегались от глаз по всему лицу, кожа на руках тоже сморщилась.
– Мама! – завопил я во сне.
– Бартоломью! – вдруг раздался мужской шепот.
Открыв глаза, я увидел, что на краешке моей постели сидит отец Макнами – точь-в-точь как иногда сидела мама, когда я был маленьким.
Я захлопал глазами.
В комнате было темно, свет падал только из коридора, очерчивая силуэт отца Макнами. Я понял, что спал.
– Ты кричал во сне, – сказал он. – Что-нибудь случилось?
– Я видел сон, – ответил я.
Я хотел пересказать сон отцу Макнами, но сон показался мне слишком диким, и к тому же мне всегда надо какое-то время, чтобы вспомнить, что снилось, после того как проснусь, так что я больше ничего не сказал.
– Я тоже не могу уснуть, – сказал отец Макнами. – Хочешь бутерброд?
– Нет, спасибо, – ответил я, так как не был голоден.
– Ну, как хочешь. Но, может, хотя бы составишь мне компанию, пока я ем?
– Ладно, – ответил я и спустился вслед за ним в кухню.
Он стал готовить себе бутерброд с ветчиной и сыром, а я сел за стол.
– Ты знаешь что-нибудь о двадцатом президенте США Джеймсе Гарфилде? – спросил он.
Я еще не вполне проснулся и лишь тупо таращился на его жующую физиономию.
Борода его украсилась желтыми крапинками горчицы.
– Я читаю книгу о нем, – сказал отец Макнами. – Она наверху, на ночном столике.
Я кивнул.
Говоря, он для большей выразительности размахивал бутербродом, так что лист салата удерживался на нем из последних сил.
– Итак, Джеймс Гарфилд был двадцатым президентом нашей великой державы, – сказал отец Макнами. – Судя по всему, он был хорошим, достойным человеком. Поддерживал движение за гражданские права, хотел ввести всеобщее обучение, чтобы все дети – и белые, и черные – умели читать.
Я не мог понять, чего ради он решил рассказывать мне это среди ночи, но не стал спрашивать его. Я клевал носом, и все происходящее казалось мне еще одним фантастическим сном.
– А кто такой Чарльз Гито, ты знаешь?
Я помотал головой.
Отец Макнами дожевал кусок бутерброда, проглотил его и сказал:
– Он выстрелил в президента Гарфилда на железнодорожном вокзале в Вашингтоне и объявил, что это Бог надоумил его. Но еще более немыслимо то, что Гарфилд якобы произнес, когда в него впились две пули: «Мой Бог, что это?» Как будто он спрашивал, не Божья ли это воля. Гарфилд никак не ожидал, что в него выстрелят в этот день. Он полагал, что несет людям добро – может быть, даже действует от лица Бога. Но эти две пули вызвали у него вопрос: «Мой Бог, что это?»
