Не сомневаюсь я в том, что то, о чем говорю я,Жалобой глупой сочтешь, столь же наивной, как я.Да, я проста и наивна, пока верна и стыдлива,Жизнь безупречна моя, не в чем меня упрекнуть,Если мой лик не печален и если сидеть не привыклаЯ с суровым лицом, брови насупив свои,Это не значит, что жизнь мою молва запятналаИ о связи со мной кто-нибудь может болтать.Вот почему удивляет меня твое дерзновенье,То, что надежду тебе в полном успехе дает…
Прочитав это, она, сама поражаясь своей дерзости, развернулась и молча направилась к выходу, уверенная, что после этого ее точно отвергнут и все отношения с этим пренеприятнейшим семейством для нее будут закончены.
– Полла! – в один голос с ужасом выдохнули мать и бабушка.
– Постой! – окликнул ее Лукан, устремляясь за ней.
Полла обернулась и встретилась с ним лицом к лицу. Но в его черных глазах, оказавшихся неожиданно большими, она уже не увидела насмешки. Напротив, в них горел тот знакомый приветливый огонек, который она часто видела в глазах деда.
– Прости меня, Полла! – сказал Лукан, улыбнувшись. Улыбка как будто солнцем осветила его лицо, и оно уже не казалось ни надменным, ни презрительным. В нем высветилась даже какая-то беззащитность. – Я не стал сочинять стихов в твою честь. Что я мог написать, ни разу тебя не видев? Но теперь я их обязательно напишу. И вообще, я докажу тебе, что я действительно лучший поэт из всех ныне живущих!
– О боги… – поморщившись, простонала Ацилия. – Эти двое стоят друг друга…
Потом, через несколько дней, семейство жениха – за исключением Мелы – вновь появилось в доме Аргентария, и был заключен сговор с торжественными словами, которыми обменялись жених и опекун невесты: «Обещаешь ли?» – «Обещаю». И жених неловко надел на тоненький пальчик трепещущей невесты железное, по старинному обычаю, колечко, знаменующее крепость их будущего союза, и губы их впервые соприкоснулись в робком поцелуе. Полла еще не могла понять, испытывает ли она к Лукану какие-то чувства, но всякое упоминание о нем заставляло ее вздрагивать и было одновременно сладостно и мучительно. Не могла она понять и как он относится к ней. Да, в тот миг, когда она чуть было не отказала ему, в его глазах вспыхнул огонек приязни, но больше она такого не замечала. Ей казалось, что он смотрит на нее испытующе и, хотя враждебности она в нем больше не чувствовала, его лицо снова для нее закрылось.
Но в любом случае им предстояла невероятно долгая – особенно по тогдашним меркам Поллы – разлука в три года, за которые многое могло измениться.
2
Потом Лукан уехал в Афины, а жизнь Поллы вошла в привычную колею. И в доме все как будто забыли, что она обручена, несмотря на покрывало, которое она теперь должна была надевать, выходя на улицу. Но дом она покидала редко. Бабушка еще настойчивее требовала от нее, чтобы нитка при прядении получалась ровной, без утолщений, и не слишком скрученной. А дед как будто невзначай повторял ей уже знакомые рассказы о знаменитых женах давнего и недавнего римского прошлого: о Корнелии, матери братьев Гракхов, об Октавии, сестре Августа, верной жене неверного Антония, о Юнии, сестре Брута и жене Кассия, долгие годы хранившей их запретную память, наконец, об Аррии, жене сенатора Цецины Пета, чья драма разыгралась на памяти взрослых в годы раннего детства Поллы, и о ее знаменитых предсмертных словах: «Пет, не больно!» – произнесенных с мечом в груди. Полла слушала рассказы деда с восхищением, но и с испугом: эти женщины представлялись ей словно высеченными из мрамора – нет, она бы так, наверное, не смогла…
Кончилась дождливая осень, отшумели веселые Сатурналии[49], миновали холодный месяц январь и печальный февраль, забрезжила, а потом уверенно вступила в свои права весна с новыми надеждами, как вдруг в конце марта на Рим и на мир обрушилось известие о самоубийстве августы Агриппины, а вслед за ним поползли чудовищные слухи, что убить ее приказал не кто иной, как ее собственный сын, молодой, уже внушивший многим надежды на лучшее цезарь Нерон. Внешне никто не выказывал неодобрения: безотчетный страх замкнул всем уста, – внутренне же все содрогнулись. Несколько лет назад, когда не стало юного цезаря Британника, по Городу ходили зловещие слухи, но тогда цезарь Нерон так искренне скорбел о безвременно ушедшем брате, что постепенно эти слухи смолкли.
