Если выше упоминавшееся свидетельство Джильса Флетчера, отождествлявшего Золотую Бабу и Ягу-Бабу, принять за кончик путеводной нити, то терпеливо разматывая путаный клубок исторических сведений, археологических находок, старинных ритуалов и обрядов, поверий и преданий, современной краеведческой литературы и старинных народных сказок, можно прийти к выводу, что сказочный образ Яги возник в русском народном творчестве как результат многовекового взаимодействия на общем индо-иранском фоне славянской и финно-угорской культур.
Свидетельство Дж. Флетчера имеет для нас выдающееся значение не только вследствие весьма малого числа письменных известий начала XVI века о Русском Севере и Сибири, но и потому, что оно исходит от наблюдателя, поставленного в непривычные для него условия, что, естественно, обострило его внимание и позволило замечать детали, ускользающие от внимания путешественников из пограничных областей, для котооых многие факты не представляли интереса, поскольку были привычными. Несомненно, что проникновение русских на Север, в Югру и Сибирь, знакомство с бытом местного населения и последующие рассказы о нем оказали заметное влияние на формирование образа Яги в русских, а затем и в зырянских сказках. Не случайно в начале книги предпринята попытка осветить возникновение контактов между русским и финно-угорским населением. В предисловии Зеленина к изданию 1915 года сборника «Великорусских сказок Вятской губернии» отмечается: «…пользующимися известностью в околотке сказочниками оказываются здесь чаще солдаты… Даже и сказочники не солдаты, бесспорно, позаимствовали многие свои сказки от солдат…». Это положение, очевидно, справедливо не исключительно для Вятской губернии, но и для других областей. Именно новгородские дружинники, казаки-первопроходцы, воины, ямщики и солдаты принесли на Русь те необыкновенные сведения о жизненном укладе, обычаях и верованиях Югры, которые, перемешавшись с древнеславянской мифологией и фольклором, наложили отпечаток на волшебные сказки о Бабе-Яге.
В народных русских сказках, собранных в прошлом веке Афанасьевым, югорские мотивы проступают достаточно отчетливо. В сказке о Василисе Прекрасной, мать, умирая, говорит дочери: «Вместе с родительским благословением оставляю тебе вот эту куклу, береги ее всегда при себе и никому не показывай, а когда приключится тебе какое горе, дай ей поесть и спроси у нее совета». Начало этой сказки о Бабе-Яге имеет явно сибирские корни.
Похожий сюжет с куклой-бабушкой встречаем в сказке казымских хантов «Хилы и Аки черное сердце» (записана А. Тархановым): «На перепутье семи соров, на перепутье семи рек жил Хилы со своей бабушкой, звали ее Има…
В условный час в условный день пришел Аки (старик), черное сердце с деревянным идолом-божком, и Хилы тоже побеспокоился о защите: уговорил свою мудрую бабушку Има сесть в нарточку, надел на нее украшения, платки, платья — преобразилась старуха. „Сама богиня Вут-Ими пожаловала на спор", — подумал трусливый Аки, увидев разнаряженную „куклу"». В этой сказке под словом бабушка понимается ее изображение в виде куклы.
У хантов и манси (равно как у ненцев и других северных народов) существовал обычай делать кукол-иттарм — вместилища душ умерших, которые живут в куклах, пока не возродятся в каком-либо ребенке. Куклу из дерева одевали и ставили на постели умершего. Во время еды к ней в первую очередь придвигали кусочки пищи. Кукла считалась противоположностью двойника покойника, который может причинить вред семье умершего. Кукла ведет борьбу с двойником и охраняет от него юрту. В русской сказкае кукла, вместилище души матери, помогает Василисе победить Ягу. Что это — заимствование или отголосок древнего обычая? «Василиса пошла в свой чуланчик, поставила перед куклою ужин и сказала: "На, куколка, покушай да моего горя послушай: меня посылают за огнем к Бабе-Яге; Баба-Яга съест меня!" Куколка поела, и глаза ее заблестели как две свечки. "Не бойся, Василисушка, — сказала она. — Ступай, куда посылают, только меня держи всегда при себе…"»
Возможно, представление, что душа человека, заключенная в деревянной кукле-иттарме, должна возродиться в новорожденном, проявилось в другой русской сказке о «Терешечке и ведьме»: «…Старик со старухой сделали колодочку, положили в люлечку, завернули в пеленочку, и вместо колодочки стал расти сынок Терешечка… Отец сделал ему челночок. Терешечка поехал рыбу ловить». Последняя деталь еще раз подтверждает северное происхождение сказки, где рыбная ловля с малолетства — главное занятие коренного населения.
Постоянное место обитания Яги — дремучий лес. Живет она в маленькой избушке на курьих ножках, такой маленькой, что, лежа в ней, Яга занимает всю избу. Подходя к ней, герой обыкновенно говорит: «Избушка-избушка. Встань к лесу задом, ко мне передом!» Повернулась избушка, а в ней Баба-Яга: «Фу-фу! Русским духом пахнет… Ты, добрый молодец, от дела пытаешь или дела пытаешь?» Тот ей и отвечает: «Ты, старая, прежде напои-накорми, а потом про вести спрашивай». Несомненно, сказка эта придумана людьми, хорошо знакомыми с бытом обских угров. Фраза о русском духе попала в нее не случайно. Деготь, широко применявшийся русскими для пропитки кожаной обуви, сбруи и корабельных снастей, раздражал чуткое обоняние таежников, употреблявших для пропитки обуви гусиный и рыбный жиры. Гость, зашедший в юрту в «смазных сапогах», оставлял после себя стойкий запах русского духа.
Народоволец С. Швецов, отбывавший ссылку в Сургуте, оставил в своих «Очерках Сургутского края» любопытную запись, подтверждающую, что производство дегтя местному населению было незнакомо еще в конце XIX века: «В Сургутском крае, как рыболовном, потребляется большое количество смолы и дегтя, нужных для смоления лодок, снастей и т. п. При обилии леса гонка смолы и дегтя почти ничего не стоила бы населению, но никто из местных жителей не умеет гнать деготь и рыбаки покупают по рублю и дороже за ведро, привозимый из Самарова, где этим занимаются крестьяне».
Нашел свое отражение в сказке и обычай северного гостеприимства: гостя полагается сначала накормить, а затем можно расспрашивать.
Таинственная избушка на курьих ножках не что иное, как широко известный на Севере лабаз или чамья, тип хозяйственной постройки на высоких гладких столбах, предназначенный для сохранения снастей и припасов от мышей и хищников. Лабазы всегда ставятся «к лесу задом, к путнику передом», чтобы вход в него находился со стороны реки или лесной тропы. Исследователь тюменского Севера В. П. Евладов в своей книге-отчете «По тундрам Ямала к Белому острову» рассказал, как его спутники-ненцы, да и он сам по их требованию, при приближении к святому месту — обиталищу идолов-сядаев, переодевали одежду и шапки задом наперед (передом назад), чтобы обмануть злого духа и не навлечь на себя кару за посещение запретной территории.
Такое переодевание должно было ввести в заблуждение шайтана — показать ему, что путник стоит к нему задом, покидает запретное место, а не приближается к нему. И тогда обманутый дух оказывался неспособным причинить зло нарушителю покоя его владений. При этом Евладов подчеркивает, что войти на территорию идола разрешалось только со строго определенной стороны. В свете вышеизложенного, сказочная фраза «Избушка-избушка, повернись к лесу задом, ко мне — передом» предстает перед нами с неожиданной стороны и принимает конкретное значение. Если простой переворот одежды задом наперед кардинально меняет отношение между человеком и злым духом, то, значит, таким же образом можно переменить и характер настроения самого злого духа, олицетворяемого идолом, если развернуть уже самого идола на 180 градусов. По поверьям аборигенов-язычников, после смерти доброго человека остается его душа, но уже злая, противостоящая всему живому. И зло — такая же производная от добра, как тень от света. Однако если перенести на 180 градусов источник света, то и тень переместится на противоположную от границы между добром и злом сторону. А если перевернуть не источник добра и света, а саму границу добра и зла, которой в данном случае служит вход в избушку, расположить его не со стороны злого и темного леса, а от светлого пути? Возможно тогда и душа злого обитателя избушки повернется к добру и свету?
