Книга Дневники княжон Романовых. Загубленные жизни - Хелен Раппапорт

С первых же дней в России принцесса Аликс Гессенская приготовилась противостоять всему, что воспринималось ею как угроза спокойной семейной жизни с Ники, какой она ее себе представляла. Семья была ее единственным оплотом, когда смерть забрала самых дорогих ей людей. Теперь, когда Аликс была далеко от дома, одинокая и настороженная, ее очень пугала необходимость и перспектива становиться объектом всеобщего любопытства. Аликс пыталась защитить свою тщательно скрываемую уязвимость, при каждой возможности скрываясь из поля зрения общественности. Однако это выглядело как холодная отстраненность, уже подмеченная всеми, что было совсем не в ее пользу. Александра Федоровна, как ее теперь звали, оказалась под прицелом враждебных взглядов русской аристократии, которая была критически настроена по отношению к ней, к ее английским манерам и воспитанию, к плохому знанию французского (о ужас!), все еще преобладавшему в то время в кругах русской элиты[72]. Хуже того: эта малоизвестная немецкая принцесса, по мнению двора, вдруг отодвинула на задний план всеми обожаемую, светскую и приятную бывшую императрицу Марию Федоровну (которая была в то время все еще очень энергичной вдовой около пятидесяти лет) и заняла центральное положение при дворе.

С самого начала исполнение обязанностей на придворных церемониях было для Александры почти непереносимо. Так, в январе 1895 года во время церемонии целования руки на новогоднем балу перед ней выстроились в ряд 550 придворных дам, каждая из них должна была поцеловать императрице руку. Признаки видимого дискомфорта и судорожное желание отодвинуться, когда кто‑нибудь пытался подойти слишком близко, были сразу превратно истолкованы как свидетельства трудного характера. Ее новая невестка, великая княгиня Ольга Александровна, позже вспоминала: «Даже в тот первый год, я это хорошо помню, стоило Алики улыбнуться — это называли насмешкой. Если же у нее был серьезный вид — говорили, что она сердита»[73]. Так что ее реакцией на все это было укрыться в своем домашнем мирке. Но ее главной заботой было понести ребенка, все от нее ждали этого, старались подметить явные признаки беременности. Великий князь Константин Константинович многозначительно отметил в своем дневнике через несколько недель после свадьбы, что «молодой императрице опять сделалось дурно в церкви. Если это происходит от причины, желанной всей Россией, то слава Богу!»[74]. Совершенно точно, что к концу февраля Александра призналась в письме к брату Эрни (его жена в Дармштадте должна была вот‑вот родить своего первого ребенка, Александра отправила к ней придворную акушерку мадам Гюнст): «Думаю, что теперь я могу надеяться — больше нет некоторых обычных явлений, и мне так кажется… О, просто не могу в это поверить, это было бы слишком хорошо и слишком большое счастье». Она велела Эрни сохранить это в тайне. Сестра Элла и так уже «проявляла любопытство на этот счет в декабре», и другая сестра, Ирэна, тоже, но им она скажет тогда, когда сочтет нужным[75]. Что же касается старой няни, которую Александра привезла с собой из Дармштадта, то «Орчи ухаживает за мной все время самым назойливым образом». Спустя неделю после этого письма Александра «ежедневно чувствовала такую слабость», что не смогла присутствовать на похоронах молодого великого князя Алексея Михайловича, который умер от туберкулеза. Да и позже Александра часто была прикована к постели, ее мучила сильная тошнота[76]. Иногда Орчи уговаривала ее съесть хоть кусочек бараньей отбивной, но чаще всего это заканчивалось тем, что Александра стремительно выбегала из‑за стола и ее рвало. Она боялась, что за ней следят, выискивая признаки ее пресловутого слабого здоровья, и снова умоляла Эрни никому не рассказывать о том, как ей утром было плохо[77]. До самого окончания срока беременности царская официальная служба охраняла здоровье и благополучие Александры стеной цензуры, в российской прессе не было никаких объявлений и бюллетеней по данному вопросу, и простые люди вообще ничего не знали о состоянии императрицы.

В то время молодые еще жили в Аничковом дворце в Петербурге. Александра намеренно проводила все свои дни здесь, сидя в большом кресле в углу за ширмой, наполовину скрывавшей ее от посторонних глаз. Она читала «Дармштадтер цайтунг», занималась шитьем и живописью, пока ее обожаемый муж вел дела своего «несносного народа». По утрам ей было тяжело переносить отсутствие Ники по присутственным делам даже всего пару часов (отголоски солипсизма ее бабушки Виктории, которая не выпускала своего дорогого Альберта из поля зрения). Но днем ничто не мешало ей наслаждаться его обществом: «Обычно, пока он читает кучи документов от своих министров, я просматриваю прошения, которых бывает немало, и вырезаю марки» (вырезать марки было данью ее врожденной немецкой бережливости)[78]. Государственные дела казались надоедливым занятием — «ужасная скука»[79]. Вечера она проводила, слушая, как Ники читает ей вслух, а затем, когда он уходил к себе в кабинет еще поработать с документами, Александра коротала время, играя в настольную игру «уголки» со своей свекровью до тех пор, пока Ники не возвращался, чтобы еще почитать перед сном. Те немногие официальные обязанности, которые Александра все же должна была выполнять (встречи иностранных депутаций или приветствие выстроившихся в ряд министров), были ей теперь особенно тягостны, потому что ей в целом ужасно нездоровилось и ее мучили постоянные головные боли.