Восстание было подавлено, как и все предшествующие. Москва тоже не думала более вмешиваться, но казаки остались верны надежде на помощь извне, и по поводу ее уже создалась целая легенда заманчивых обещаний. И в этих надеждах они черпали новую смелость. В 1632 году, отправив депутатов в Варшаву, где только что умер Сигизмунд III, они заговорили тоном, каким до сих пор не привыкли говорить. Они требовали для себя участия в выборах нового короля, делали попытку войти в непосредственные переговоры с королевским принцем, назначенным кандидатом, и подкрепляли свои требования высокомерными угрозами. Разве они не составляют такую же часть республики, как и шляхта? Представители шляхты были этим глубоко оскорблены. «Эти люди составляют одну из частей республики, – сказал один из них, – это верно, но как волосы и ногти, которые необходимо стричь». Но республиканские ножницы уже слишком притупились, а с другой стороны, королевский принц, призванный наследовать своему отцу, был польщен доверием, оказанным ему «рыцарями Запорожья». Он дал им это понять и тем усилил еще их смелость.
Таким образом подготовлялось выступление на сцену человека, предназначенного к тому судьбою и, как прямой продукт вулканических сил, действовавших на его родине, он выступил в час, обозначенный прогрессом их работы, не для того, чтобы дать им направление, что превосходило всякую меру человеческого ума, но чтобы просто в силу исключительной своей личности и благодаря действительному таланту организатора овладеть неизбежным и страшным взрывом.
4. Хмельницкий
Этот сын сотника, убитого в Цекоре, еще ни чем в то время не обнаруживал признаков личности, призванной сыграть большую историческую роль. Он был просто такой же «зарегистрированный» казак, как и его отец, и, как последний, он занимал в военной иерархии низший ранг. Происхождение этой фамилии неизвестно, и генеалогия, приписывающая «герцогу Украйны» более или менее знаменитых предков, должна быть отнесена к области фантазии. То же следует сказать и о баснях, собранных некоторыми историками по поводу также плохо известного начала этой чрезвычайной карьеры. Два Хмельницких (или Chmielniçki, по польской орфографии), один низкого звания, другой благородного, но оба бедные, «безместные», известны в 1637 году в палатинате Волыни, но, как кажется, они явились туда только недавно, быть может, из Мазовии, где, кажется, существовали мелкие дворяне того же имени. Корень этого имени, (хмель по-русски, chmiel по-польски) не дает на этот счет никаких указаний, имея одинаковое значение на обоих языках: «хмель» и в переносном смысле «пьянство».
Богдан Хмельницкий неоднократно сам указывал на низкое свое происхождение. Он этим даже хвастал. С находившимся у него на службе затем будущего герцога Адам Кисель обходился как с «простым крестьянином». Позже вождь Украйны приписывал себе последовательно все гербы различных польских фамилий. Доказательством того, что он не принадлежал ни к одной из них, служит тот факт, что в 1661 году один из его потомков просил у польского правительства дворянской грамоты. Женатый на дочери молдавского господаря, собственный сын Богдана, Георгий, приписывал себе родство с Везык-Хмельницким, но и самое существование такой фамилии польских дворян остается в области гипотез. По поводу этого брака была даже подана господарем за своего зятя просьба правительству республики о польском подданстве. Факт этот исключает всякую мысль о принадлежности Хмельницкого к польской аристократии. Если, наконец, в эпоху своих побед Богдан имел бы благородных родичей в Польше, как понять, что ни один не постарался использовать такую связь? Мелкий чиновник канцелярии Бюрен, ставший всемогущим любимцем императрицы Анны, ведь нашел себе кузена даже среди Биронов Франции!
Совсем другое указание по этому поводу дает нам очень известный в свое время украинский писатель Фома Падурра. На основании одной заметки, сохранившейся в архивах фамилии Шереметевых и подтвержденной другими документами, он доказывает, что отцом «герцога Украйны» был еврей, мясник из города Хмельника в Подолии, по имени Берко, крещеный Михаилом. Поселившись в деревне Субботово и содержа там кабак, этот ренегат стал так ненавистен местным жителям, что те наняли татар, которые увезли его вместе с сыном. Отсюда его пребывание в Крыму, указанное в биографии Хмельницкого, и близкое его знакомство с мусульманским миром, сыгравшее такую большую роль в его карьере. Однако эта версия имеет значение лишь постольку, поскольку она указывает на разность предположений по поводу происхождения этой личности. Ни по своей физической структуре, как это свидетельствуют, хотя и не совсем достоверные источники, ни по своему темпераменту Хмельницкий, казалось, не имел ничего общего с семитизмом.
Более важными для разрешения этой загадки являются те обстоятельства, которые в первый раз выдвинули на арену истории будущего героя. В Субботове, в деревне, расположенной по левому берегу Тасмины, находилась его слобода, маленькое поместье, принадлежавшее к чигиринской старостии. Основываясь на законе, запрещавшем казакам плебейского происхождения создавать подобные угодья, управитель старостии, Чаплинский, стремился изгнать его оттуда. Отсюда возник процесс, в котором с успехом было пушено в ход неблагородное происхождение владельца слободы.
До этого случая все составляет загадку в жизни Богдана. Одно лишь его присутствие при Цекоре и плен у татар являются почти вероятными данными. Кажется также, что он служил потом в Бродах у Потоцкого. Подобно многим другим, он, без сомнения, оставил дом польского магната, чтобы на некоторое время предаться грабежам с казаками Запорожья, составить себе состояние и зажить в окрестностях Чигирина. Он получил некоторое образование, благодаря своему пребыванию в школе лембергских иезуитов, но, кажется, он учился только в первых классах, и если у Коховского он говорит по-латыни, – Костомаров и вслед за ним другие историки не считаются совершенно с этим, – то лишь потому, что тот сам писал на этом языке. Среди своих неграмотных сотоварищей ученик иезуитов мог безусловно сойти за ученого, и они посылали его несколько раз с депутациями в Варшаву по поводу возникших в 1635 году споров о построении уже упомянутой Кодакской крепости. На почве этого факта возникли два других восстания, в течение которых крепость была взята и гарнизон под командою француза Мариона был вырезан. Главари восстания, Сулима и Павлюк, в свою очередь подверглись участи Наливайко, в 1637 году, под Кумейки, и новый трактат о подчинении временно обезоружил казаков. Хмельницкий при этом фигурировал в качестве писаря запорожского войска.
Он не долго выполнял эту функцию. Едва подсохли чернила на трактате, как лица, подписавшие его, возобновили борьбу под начальством Остранина или Остраницы, казака родом, вероятно, из города Остра на московской границе, и на этот раз борьба окончилась тем, что «рыцари Запорожья» потеряли право назначать своих атаманов и других начальников или чиновников, выбор которых, сохраненный теперь за правительством республики, должен был отныне падать лишь на подданных, принадлежавших к знати. Хмельницкий, будучи исключен по этому поводу или по какому-нибудь другому, теперь упоминается уже как простой чигиринский сотник.
Созданный таким образом новый порядок был очень тягостен для побежденных, подчиняя их бесповоротно авторитету польского «комиссара» и сопровождаясь репрессиями, по всей вероятности преувеличенными местными летописями, но крайняя жестокость которых подтверждается даже польскими историками. Теперь уже королем был Владислав IV, и польское правительство должно было с сожалением прибегнуть к ним, за недостатком других средств прекратить эти восстания, так как они, учащаясь и усиливаясь, грозили страшным кризисом. Лично король склонялся к умеренности и даже к некоторой снисходительности по отношению к казакам, которую многие из его подданных считали неуместной.
