Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 81
Едкий взор Герцена примечает, как глядят русские на европейцев: «как провинциалы на столичных жителей, с подобострастием и чувством собственной вины, принимая каждую разницу за недостаток, краснея своих особенностей, скрывая их, подчиняясь и подражая».
Даже в моде это сказывается. «В Европе люди одеваются, а мы рядимся и поэтому боимся, если рукав широк или воротник узок».
Но вот закономерность: живя в России, устремляют взор на Запад, живя на Западе – в Россию. «Начавши с крика радости при переезде через границу, я окончил моим духовным возвращением на родину».
Здесь содержится ключ к разгадке. «Европа» – для «западника» – не столько бытие, сколько сознание, направление ума, влекущая идея, знак устремления. Равно как «Русь-матушка» – знак для «славянофила». Можно думать, что мы имеем дело с общим (чужим) или оригинальным (своим) путем. Но не вернее ли говорить о векторе движения – вперед или назад?
«Благодаря цензуре, – писал Герцен, – мы не привыкли к публичности, всякая гласность нас пугает…» Он сообщал русским читателям, что в Англии, скажем, каждый появляющийся на общественной сцене подлежит разбору, будь то разносчик писем или королева. «Это – великая узда! – восклицал этот умнейший человек. – Пусть же и наши императорские актеры тайной и явной полиции, так хорошо защищенные от гласности ценсурой и отеческими наказаниями, знают, что рано или поздно дела их выйдут на белый свет».
* * *
1 мая 1854 года, склонившись над письменным столом в своем лондонском доме, 42-летний Герцен записывал: «Цепкая живучесть человека более всего видна в невероятной силе рассеяния и себяоглушения. Сегодня пусто, вчера страшно, завтра безразлично: человек рассеивается, перебирая давно прошедшее, играя на собственном кладбище».
Немногим более двадцати лет отделяют этого человека от того, кто входил в жизнь с блестящими способностями, надеждами, планами.
Судьба обошлась с ним жестоко. Все дав, все отняла. Как будто нарочно, как будто лишь затем, чтобы посмотреть, какую же истинную ценность он собой являет.
14 ноября 1851 года он получает письмо из Марселя: его мать, Луиза Ивановна, извещает, что завтра садится вместе с Колей на пароход и вскоре будет в Ницце, где жили тогда Герцены.
К сыну Коле Герцен и Наташа питали особую нежность. Мальчик родился глухонемым – результат испуга Наташи при полицейском обыске в Петербурге.
В день ожидаемого приезда с утра убрали дом, развесили в саду и в комнатах китайские фонарики, в вазы поставили розы. Тата, старшая дочь, разложила любимые игрушки для брата. В шестом часу вечера от моря отделилась струйка дыма, затем показался пароход. Герцен сел в коляску и отправился на пристань – встречать мать и сына.
Но это оказался другой пароход.
Тот, на котором плыли мать и сын, – потерпел катастрофу у Гиерских островов.
Еще недавно дул сирокко, было жарко и солнечно.
Теперь завывал мистраль, резкий, пронзительный, ледяной.
Герцен едет в Гиер (Йер).
В крипте Гиерского монастыря его ждут гробы с погибшими.
Для него приоткрывают крышки всех гробов по очереди. Своих он так и не находит.
Наташа, бессильная, безжизненная, слегла.
«Коля, Коля не оставляет меня,– жаловалась она мужу, – бедный Коля, как он, чай, испугался, как ему было холодно, а тут рыбы, омары!»
Она беременна и ждет ребенка. Обоим не суждено жить. Через пять с половиной месяцев она скончается вместе с новорожденным мальчиком.
Последняя записочка от нее Герцену: «Единственному, неизменному, милому другу моему, моему кровному и духовному близнецу…»
* * *
«Мне в будущем ничего нет, и нет мне будущего»,– написал Герцен Марии Рейхель, близкому другу семьи.
Спустя несколько месяцев он сядет за «Былое и думы».
Спустя несколько лет – станет за печатный станок вольного русского слова.
«Где не погибло слово, там и дело еще не погибло… Повиноваться противно своему убеждению, когда есть возможность не повиноваться,– безнравственно… Свобода лица – величайшее дело; на ней и только на ней может вырасти действительная воля народа. В себе самом человек должен уважать свою свободу и чтить ее не менее, как в ближнем, как в целом народе».
Поборник свободы и гласности, достоинства и независимости личности и народа, он ведал тяжесть каждого шага.
К тем, кто жаждал и жаждет быстрых и гарантированных результатов, обращал он свою трезвую речь: «Как будто кто-нибудь (кроме нас самих) обещал, что все в мире будет изящно, справедливо и идти как по маслу».
Надежда на исполнение вымечтанного идеала? «Рим не исполнил ни Платонову республику, ни вообще греческий идеал. Средние века не были развитием Рима».
И нам казалось, что вечные идеи добра и справедливости, доставшиеся от прошлого, вот-вот исполнятся, или уже исполнились, при устройстве социализма – стоит лишь вычесть неисчислимые человеческие жертвы, приказной правопорядок и отсутствие свободы.
Оказалось: вычесть нельзя.
Оказалось: вместе с этим вычлось основное. Суть.
ЛИЧНОЕ ДЕЛО
ГЕРЦЕН Александр Иванович (псевдоним – Искандер), революционер, писатель, философ.
Родился в 1812 году в Москве. Внебрачный сын богатого помещика И. А. Яковлева. В 1833 году окончил Московский университет, где организовал революционный кружок. Был арестован. Шесть лет провел в ссылке. Автор множества философских и публицистических статей, а также беллетристических произведений «Кто виноват?», «Доктор Крупов», «Сорока-воровка». В 1853 году основал в Лондоне Вольную Русскую типографию, где печатался журнал «Колокол». Главная книга его жизни, шедевр русской классической литературы – «Былое и думы».
Был женат дважды.
Умер в Париже в 1870 году. Похоронен в Ницце.
КАЗНЬ НА ЭШАФОТЕ
Федор Достоевский
«Просил зубы вымыть, завел часы, причесался, зачем я не в эту сторону… „Ты спишь? – „Нет, до свидания, я тебя люблю. – И я также“… «Какая мучительно длинная ночь, только теперь я понял, что еще кровотеченье, и я могу умереть…“.
Черновая запись последних слов Достоевского (с такой пунктуацией), сделанная Анной Григорьевной Сниткиной, в замужестве Достоевской.
Позже запись в дневнике: «Дети и я стояли на коленях у его изголовья и плакали, изо всех сил удерживаясь от громких рыданий, так как доктор предупредил, что последнее чувство человека, это слух, и всякое нарушение тишины может замедлить агонию и продлить страдания умирающего».
Было 8 часов 38 минут 28 января 1881 года, когда Достоевского не стало.
* * *
Он умирал дважды. Первый раз это был расстрел. После восьмимесячного пребывания в одиночке Петропавловского равелина 28-летнему политическому заключенному, стоящему на эшафоте, зачитали приговор: «Отставного инженер-поручика Достоевского за недонесение о распространении… преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского и злоумышленного сочинения поручика Григорьева лишить… чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием…».
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 81
