Книга Коала - Лукас Бэрфус

Первым, прежним именем его окликнут, а новое вызовет его само, и так же, как первое имя отражает то, что есть, второе, новое, таит в себе будущность, его сокрытую сущность и его истинное предназначение.

Он, конечно, мечтал о тотеме силы, к примеру, Пантера, у него, вон, и волосы черные, ему бы подошло, но пантеру уже отдали. Или Лиса, он горазд на хитрости. На Волка он не тянет, это он понимал, нет у него ни стати волчьей, ни силы. А нужно ведь такое имя, чтобы натуре соответствовало, ему вовсе не хотелось повторить участь своего соседа по палатке, слабака и тихони, которому на его несчастье выпало имя Гризли. Никто и не помнил толком, почему так вышло, имелось ли хоть какая-то вразумительная причина, или это просто со зла ему подсуропили. Зато теперь, если кто хотел над мальчонкой поиздеваться, достаточно было просто окликнуть его новым именем. Ибо меньше всего этот хлюпик походил на медведя, и любому было ясно — такому ни в жизнь не бывать могучим хищником, такого никто никогда не испугается. Ни силы в нем, ни выносливости, своему тотему этот неженка соответствовал, пожалуй, лишь когда ребята на него облаву устраивали, гоняли по всему лагерю и палками по ногам били, пока не спляшет, как мишка на ярмарке.

Кто-то его позвал.

Он обернулся.

Отныне ты с нами.

А кто с нами, у того должно быть имя.

Твое имя пришло издалека.

С другого континента.

Летело через моря-океаны, пока не обрело тебя.

Береги его.

Будь его достоин.

Оно будет тебе защитой. Но и ты должен оберегать свое имя. Храни его про себя. Держи его в тайне, иначе оно потеряет силу.

И вот имя прозвучало.

Он услышал.

Три слога.

Знакомое слово. Он знает такое животное.

Даже не черное. И совсем не сильное. Ленивое, с мохнатыми ушами, странный зверь, над которым все потешаются. Самое лестное, что об этой твари можно сказать, это что она «миляга».

Может, это имя-обманка? Он слыхал, так делают иногда, вроде как розыгрыш, чтобы подухариться. Скажут какому-нибудь засранцу, что он, допустим, «червяк» или «божья коровка». Помурыжат несколько дней с этим именем, дадут помучиться, пока он, весь зареванный, вообще из палатки вылезать не перестанет. А уж потом как-нибудь ночью все снова повторят и уже настоящее имя откроют.

Они слезли с елки, сморенные усталостью, побрели в лагерь.

Легли спать. Оставшиеся дни ушли на то, чтобы разобрать лагерные ворота, сторожевую вышку, засыпать выгребную яму.

Ночами было тихо. Слишком тихо. Никто за ним так и не пришел.

Наступил последний день. Он все еще надеялся, что перед самым отъездом кто-то из вожаков отведет его в сторонку и назовет настоящее имя. Но вот уже в последний раз спустили флаг с лилией Бургундов, выстроились напоследок в каре — и все, лагерь кончился, а он понял: теперь ему с этим именем жить.

И не спросишь — почему, за что? Не положено, тайна — она тайна и есть.

Поехали обратно в город, наступила осень. Он пытался сжиться со своим именем, примириться с ним.

Но ведь ничего грозного. И красоты никакой. Ни тебе силы, ни быстроты, ни ловкости или хотя бы хитрости, что ли. Косматый увалень. Причуда природы. Каприз эволюции. Куда с этим?

Ну да, сейчас он просто мелкий засранец, но не век же ему таким оставаться. Он хочет стать большим, взрослым засранцем. И на их городке, этой засранной дыре, свет клином не сошелся, есть дыры побольше. Он хочет их повидать. А с таким именем куда подашься?

Отец спросил, получил ли он скаутское имя, и он был рад, что может в ответ сослаться на тайну и дурацкую эту кличку не произносить.

В школьной библиотеке нашлась книга про его тотем. Там были картинки с изображением плюшевого пупса в кругу человеческой семьи, — отец, мать, дочка, все вместе со зверем под кроной раскидистого дерева. Отец прижимал пупса к груди, дочь чесала за пушистым ухом, а мамаша, стоя над этой троицей, осеняла всех благостной улыбкой. Он прочел: «Типичный распорядок дня этих обаяшек — кормежка, сон, бодрствование и полудрема. Стрессы им, похоже, неведомы вовсе». И еще: «Так и хочется взять их на руки и приласкать — а им, видимо, только этого и надо».

Это все не про него.

В конце концов, он не плюшевый мишка.

И на руки его в жизни никто не брал. А уж подавно мать, та сколько лет назад его бросила, живет с другим дядькой, в чужой семье, которую ему дозволяется навещать раз в месяц, по воскресеньям.

Он изучал себя в зеркало.

Черные волосы, курчавые и густые. Такие же черные глаза. Кожа смуглая, даже оливково-зеленоватая слегка, не то, что у других ребят с их румяными, кровь с молоком, мордашками. В нем есть что-то от чужака. Его прабабка связалась с пришлецом, с заезжим лудильщиком. В его жилах цыганская кровь. А цыгане — они вовсе не миляги. Они гордецы. Они опасные.

А потом он вычитал все в той же книжке нечто и вовсе непонятное, что к нему совсем уж не подходило и даже внушало страх: «Большие мастера в обеспечении себе пропитания и обустройстве жизненного пространства, эти животные, однако, в одном отношении весьма уязвимы. Они почти не переносят изменений привычной среды обитания, на всю жизнь сохраняя привязанность к одному обжитому месту».

Черт побери, это еще что за хрень? И ребята в лагере это знали? Посчитали его не только потешным, но еще и лентяем — ну, ладно. Это он как-нибудь переживет. Но чтобы на всю жизнь застрять в их городке? Никуда не ездить, навсегда прирасти к месту, и это ему-то, с его осьмушкой цыганской крови, ему, кого так увлекают приключенческие книжки, истории про дальние страны, кого так и тянет прочь?

Он вообще не представлял, чем ему тут заняться. В этой дыре.

А прежде всего — что тут такого особенного, от чего ему никак нельзя оторваться и чего больше нигде на свете не сыщешь?

Это здесь-то, в этой дыре, где кроме солдатни и заводов вообще ничего? Чего ради ему тут торчать, что из него здесь выйдет? «Они почти не переносят изменений привычной среды обитания». Да он и не знает толком, что это такое — «привычная среда обитания». А изменений вокруг полно, весь мир меняется, и притом стремительно.

Он вспоминал деда, шорника со своей мастерской, где он, сидя у старика на коленях, следил за стежками швейной иглы. «Шить» — это было одно из первых выученных им слов, но потом дед исчез, его убили девы, он себе их по сорок штук в день позволял, сигареты марки «вирджиния». А вместе с дедом исчезла и его мастерская, канул в небытие целый мир, канули хомутины, отводка, нож-полумесяц и нож «карась», стругаль для кожи, урезник, зажимные некли для вытяжки кантов, кож и ремней, пробойник и пробойные щипцы, шорный станок, он же «пошивочный конь» с деревянными тисками вместо гривы, — все сгинуло вместе с шильями и ременными иглами. Да оно и понятно: нынче почти никто уже не спит на матрасах из конского волоса, какие изготовлял и починял дед, а значит, ни к чему и знать, что волосы из конского хвоста сперва надо выварить в воде, потом прочесыванием отделить длинные от коротких. Длинные, не меньше шестидесяти сантиметров, — которые из России, бывали и до восьмидесяти, — шли на смычки для скрипок. Те, что короче, дед сортировал, и пригодные кипятил и пропаривал, пока не начнут завиваться — их потому и называли кручеными. Вот они-то и были лучше всего в набивке. Добротный конский волос и упруг, и податлив, даже пользованный, из старых матрасов, можно снова пускать в дело, предварительно прокипятив и туго намотав для просушки на жердины, — сгинувшие теперь бог весть куда вместе с работягами, которые в дубильне даже короткий волос со свежих шкур соскабливали, потому как с ним куда лучше держится штукатурка. А еще короткий волос шел на фетр для шляп, которые тоже исчезли вместе с подтяжками, кровельной дранкой, кукурузомолотилками и цепами. И не только шорники канули безвозвратно, но и угольщики вместе со всеми тайнами «переугливания», с хитростями особой кладки дров в «стоячих» и «лежачих» кострах, чтобы непременно с «трубой для тяги внизу и чепцом и покрышкой поверху, с обязательной обкладкой кострища землей и «чернением», исчезли березовые метлы, веялки, хлебные доски, рифельные станки, водяные колосники, самопрялки и мотовила, сновальные рамы и ткацкие станки, «холодные» сапожники со своей дратвой, так же, как и приходящие мясники вместе со своими колодами для рубки, тачками, кадушками, топорами и даже пилами. Весь мир менялся, однако возможности остаться здесь жить, казалось, тают на глазах. И, вероятно, ему придется сделать то, чего дед всю жизнь и любой ценой стремился избежать, от чего он приходил в ярость и даже жену поколачивал, коли та только заикалась — наняться в гарнизонные мастерские. Видно, придется осваивать одну из профессий, потребных стране для отражения красной угрозы. Как его отец, химик, работающий в секретной лаборатории, что упрятана далеко в горах. Он там однажды был, стоял около забора из колючей проволоки и видел, как каждый входящий или въезжающий предъявлял документы, — только после проверки часовой поднимал шлагбаум.