И снова мое: «Попробую записать то, о чем думал сегодня ночью. Ницше… Его философию должны понимать люди, умеющие жить «на вершинах», отрешенные, по его же словам, от «болтовни и эгоизма», а сам же он площадно ругает Канта, стремясь к первенству. Каждый смертный, если он по природе не философ и не способен осмыслить и обобщить реальность, ищет СВОЕГО философа. Ницше — не мой философ! Наверное, потому что я — генетический христианин. Если бы я попал в плен, меня бы распяли. Я чувствую ЕГО — в себе. Несмотря на то что не хожу в церковь… Ницше приветствует буддизм, потому что это радостная религия, воспевающая заботу о теле, здоровье. Мне это претит. Сто сорок восьмой раз я думаю о том, что уже прожил все главное. Мне тяжело среди людей — и я начинаю кривляться». Опять Ницше: «Любовь — единственный, последний шанс выжить …» Я: «Лиза, я не помню тебя…» Библия:
«… Не клянитесь! Ваше слово пусть будет «да», «нет». Все, что больше этого, — от лукавого…
…Не судите, чтоб и вас не судили. Ибо каким судом судить будете — таким осудят и вас…
… тесны ворота и узка дорога, которая ведет к жизни, и мало тех, кто находит ее!»
Мне стало немного грустно. Все это должно остаться здесь! Я нашел в ванной старый медный таз, положил в него дневник и тщательно поджег с четырех сторон.
3
Я приехал сюда, в N-ск, семь лет назад. Приехал «по распределению» на местное телевидение в качестве помощника режиссера. На месте же оказалось, что такой должности здесь просто не существует, — штат был слишком маленьким, да и чего-то более масштабного, чем выпуски новостей и репортажи с открытия новых строительных объектов, местное телевидение не снимало. Сердобольный директор устроил меня на работу в кинотеатр.
— Ты ведь разбираешься в кино? — спросил он. — Вот и посиди там. А как только будут вакансии — я тебе свистну. Ты ж все-таки из столицы — пригодишься!
Его свиста пришлось ждать без малого два года. Я снял квартиру неподалеку от кинотеатра, который назывался «Знамя Октября», и получил должность «старшего методиста». В мои обязанности входил отбор фильмов для просмотра в четырех залах (кинотеатр был достаточно большим). Каждый вторник с восьми утра все «методисты» города собирались в просмотровом зале горсовета и парились там до девяти вечера, пересматривая с десяток новых фильмов, отбирая их для показа в своих заведениях. После этого я должен был составить анонсы и надиктовать их на автоответчик кинотеатра. С тех пор я запросто могу выговорить имена всех индийских актеров… «Сегодня и всю неделю в нашем кинотеатре смотрите…» — произносил я, зная, что сотни киноманов каждый день будут слушать бред, который я несу в телефонную трубку. Компания в кинотеатре подобралась странная — в основном женщины с крупными золотыми серьгами в ушах и неустроенной судьбой, все они были словно на одно лицо и подражали друг другу в одежде и прическах. Они требовали мелодрам, обсуждали «Зиту и Гиту», рыдали над «Есенией» и отчаянно за мной ухаживали. Я смотрел фильмы, начитывал анонсы, проверял работу художников, рисовавших афиши (нечто в духе Кисы Воробьянинова), и часами бродил по городу, пытаясь отыскать в нем эрогенные зоны. Денег я получал немного. Рестораны больше не привлекали меня. Моим уделом должна была стать женитьба. В какой-то момент я даже всерьез подумывал об этом. Но то был момент отчаянного голода и нежелания в очередной стирать свой уже изрядно замусоленный свитер. Хотел ли я вернуться? Мне было все равно.
Ужас от пребывания здесь, пожалуй, не был сравним с моей конкретной жизнью в Афгане. Целыми днями, кроме тех, когда проходил просмотр, я просиживал на втором этаже кинотеатра в кафе, и мои «дюймовочки» (так я называл трех «младших методисток» — старожилку кинотеатра бабушку Валю, спившегося искусствоведа Веронику Платоновну и сорокалетнюю красавицу Риту «без определенного рода занятий») не беспокоили меня. Я был «человеком из столицы», к тому же — с высшим кинематографическим образованием!
Через полгода пребывания в городе у меня появилась первая женщина. Я говорю — «первая», потому что остановился только на восьмой, которую подло оставляю теперь. Я прочитал множество книг — ненужного романтического мусора (с книгами здесь было туго) — и сделал открытие: почти все авторы, описывая любовные коллизии, четко вырисовывали внешность героини — фигуру, цвет глаз и прочие прелести, прельстившие главного героя. Даже перечитывая Флобера, Чехова или Бальзака, не мог понять, нормален ли я. Меня никогда не интересовала внешность. Моя женщина должна была быть неуловима, скрыта пеленой тумана, стеной воды. Как только я мог описать фигуру и лицо очередной знакомой, понимал: не то. Если же не связывал воедино и двух мыслей по поводу ее прелестей после первого свидания, было уже ближе. Очень близко от того чувства, которое называется симпатией. И… так бесконечно далеко от ослепления Лизой.
4
В восемьдесят девятом мне наконец-то позвонил директор телевизионной компании. Сеть вещания расширялась, и он вспомнил о «молодом специалисте», прозябающем в кинотеатре. Мне предложили должность режиссера в программе «Культура N-ска». Нужно заметить, что все жители города были большими патриотами. Здесь существовали понятия «n-ская ментальность», «n-ская духовность», «n-ская словесность», почти при каждой библиотеке кучковались культурные общества, начиная с «рериховских» и заканчивая «детьми Кришны», в выставочных залах и при дворцах рабочей молодежи демонстрировались картины местных художников преимущественно на рабочую тематику — «Клятва сталевара» (интересно, какую клятву дают сталевары перед тем, как из жерла мартеновской печи потечет сталь?), «Мать» (привет Горькому!), «Шахтеры, пьющие кефир» (а что еще пить шахтеру?), «Будущий горняк» (а куда еще податься чумазому малолетке с рабочей окраины?). Обо всем этом мы должны были вещать с экрана ровно тридцать минут. Девушка-ведущая захлебывалась соплями восторга, и бороться с этим у меня не было никакого желания. Я думал, что так будет продолжаться всегда, до тех пор пока меня не похоронят здесь, в этом городе Зерро, или же пока он сам не уйдет под землю вместе со своей ментальностью и рериховскими старушками. Все началось, в общем-то, неожиданно. И в первую очередь для директора телекомпании, ибо сюда докатилась короткая и слабенькая волна перемен. Появилась реклама, робкие частные предприниматели местного разлива захотели, чтобы граждане узнали о существовании их товаров, и готовы были заплатить за это. После многочасовых планерок, на которых директор — старый, закаленный в словесных баталиях партиец — хватался за сердце и бил копытом, мы все-таки последовали новому веянию. И ответственным за это неприглядное антисоветское дело назначили меня. Я начал сочинять и снимать рекламные ролики. Как ни странно, это давало возможность выпустить весь яд, накопившийся у меня в этом городке. Один из первых своих «шедевров» не забуду никогда. Прорекламировать свои залежалые кресла захотел мебельный комбинат. Ролик был примерно следующего содержания. На экране появлялось кресло, возле которого робко стоял неопределенного вида и возраста гражданин, затем появлялся умело вмонтированный в кадр Жеглов в исполнении Владимира Высоцкого из нашумевшего сериала «Место встречи изменить нельзя» и орал: «Будет сидеть!» — и гражданин плюхался в кресло. На этом месте заказчики пожелали лирики, и поэтому, как только дядька оказывался в удобном сидячем положении, экран заполнялся цветами и бабочками, а над головой возникала надпись: «Сядешь — не встанешь! Кресла и стулья N-ского мебельного комбината — комфорт и уют вашего дома!». За это я впервые получил непосредственно от директора комбината белый конверт. Потом таких конвертов с деньгами было много. Я купил длинный кожаный плащ и в один из свободных дней устроил грандиозное застолье в кинотеатре для своих «дюймовочек». Бабушка Валя промокала платочком покрасневшие глаза, Платоновна наслаждалась импортным ликером, а Ритуся мусолила под столом мою ногу своей разгоряченной ступней.
