— Что вы сидите, черт вас возьми! Мы бомбы возим, бомбим фрицев, а вы не наступаете?
В ту же ночь подразделение пехоты перешло в атаку, захватило несколько блиндажей и дотов противника. Командующий наземными войсками приказал найти девушку, которая ругалась в ту ночь над линией фронта, и вынести ей благодарность. Мне иногда кажется, что это была Люба. У меня нет никаких доказательств для этого. Может быть, это вовсе и не она. Даже скорей всего не она. Но это так на нее похоже!
Светлая память о любимом боевом командире никогда не исчезнет среди всех нас. Мы будем говорить о ней как о живущей среди нас, неутомимой, горячей, зажигающей всех своим личным примером, своей большой ненавистью к врагу».
* * *
Мы долго не знали подробностей гибели наших подруг. Лишь после войны удалось установить, что, возвращаясь с задания, Любовь Ольховская и Вера Тарасова попали под сильный зенитный огонь. Самолет был сбит, а Люба и Вера тяжело ранены. Жители села Красный Луч нашли подруг мертвыми и тайно от фашистов похоронили их. Уже после войны установили памятник погибшим.
В августе 1942 года наш полк уже базировался под Грозным. Враг рвался к грозненской и бакинской нефти. Немецкие саперы пытались то в одном, то в другом месте починить переправу через буйный Терек. Днем в небе висели фашистские самолеты, а ночью, когда они исчезали, тогда-то начинали действовать наши легкие бомбардировщики У-2. Каждую ночь мы летали бомбить живую силу и технику врага, переправу через Терек. Условия боевой работы были сложные: горы, густой туман, низкая облачность. Над горами облачность была во много слоев. Как только самолет входил в облачность, он тут же обледеневал и становился трудноуправляемым, ведь на нашем У-2 антиобледенителей не было.
Как бы ни было тяжело, я всегда чувствовала себя комиссаром, понимала, что с меня спрос больший, чем с любого рядового летчика.
Так было и 15 августа 1942 года. Мы пытались пробиться через разрывы в облачности, чтобы сбросить бомбы в цель. Полет длился 2 часа 15 минут. От командира полка Е. Д. Бершанской я получила замечание, что вернулась на аэродром на предельно малом количестве горючего.
Особенно удачным был боевой вылет в ночь на 6 ноября 1942 года. Нам с Полиной Гельман посчастливилось разбомбить склад с горючим у населенного пункта Кадгорон. Пожар с черным дымом не прекращался всю ночь. Улетая от цели, я сказала Полине: «Весело мы встретили 25-ю годовщину Октября! Как хорошо, что именно нам с тобой, парторг, сегодня удалось устроить такой яркий фейерверк мести».
Но не всегда мне сопутствовала удача. Были и сложные боевые вылеты, которые даже и не засчитывались как боевые. Так было и 25 июля 1942 года. Мы вылетели с Галей Докутович на боевое задание с маленького полевого аэродрома в Сальских степях, фактически — с узкой полоски около лесополосы. К тому времени Галя очень хорошо вела самолет в воздухе и при посадке. Но ей хотелось освоить и взлет. Я была уверена в Гале, и она начала взлетать. Только она оторвалась от земли, как из леса выскочила грузовая машина. Высота взлетевшего самолета была еще совсем небольшая, и мы зацепились за крышу кабины автомашины. Могли бы сразу погибнуть при столкновении, но только повредили колесо. Перелет на другой аэродром продолжили, но при посадке самолет развернулся и стал на нос. Мы остались целы. Однако тот день для Гали Докутович закончился плохо. На боевое задание мы уже лететь не могли, и Галя, расстроенная, пошла на край аэродрома, легла в высокую траву. По аэродрому ехал бензозаправщик, эта тяжелая машина наехала на Галю.
У нее были повреждены позвоночник и ноги. Однако после лечения в госпитале за Каспийским морем, через 10 месяцев, 4 апреля 1943 года, Галя Докутович вернулась в полк. Медицинскую справку о запрете летать она скрыла. У нее страшно болел позвоночник, она принимала обезболивающие лекарства, но летала каждую ночь.
…Начало августа 1942 года. Наши войска с тяжелыми оборонительными боями отходят все дальше и дальше на юг. Мы также перелетаем с одного аэродрома на другой. Бывало и так, что мы, начав полеты на одном аэродроме, заканчивали их перелетом на другой — тыловой. Одним из очередных аэродромов для нашей 218-й авиадивизии (куда входил кроме нашего полка еще братский 585-й полк, летавший ночью на самолетах Р-5) был хутор Воровский. Аэродром разместился на обширном выгоне, который протянулся по правому берегу реки Кубани, километра на полтора. В ту ночь я должна была лететь с молодым штурманом Ирой Кашириной на самолете Дуси Носаль, который был поврежден два дня тому назад. Мой самолет был отдан Дусе. Я должна была ждать, когда починят ее самолет, и дальше летать на нем.
В конце хутора подвижная авиаремонтная мастерская (ПАРМ) уже отремонтировала самолет. Все было готово, осталось только поставить межэлеронные расчалки, но их, сняв с самолета, бросили в траву и теперь не могли найти. У беспомощного самолета — машина-полуторка ПАРМа с двумя специалистами, инженер нашего полка Софья Озеркова и механик самолета Ира Каширина, которая должна была в ту ночь лететь со мной штурманом. Все самолеты нашего и мужского 585-го авиаполков уже улетели на новое место базирования. Стемнело, ленты-расчалки совсем невозможно было найти. К нам подошел командир эскадрильи 585-го полка А. Мхитаров. Попробовал помочь нам отыскать злосчастные ленты-расчалки. Это было невозможно сделать в темноте в густой траве. Вдруг у пармовской автомашины остановилась полуторка. Из нее вышел командир в форме НКВД и стал кричать, чтобы мы немедленно убирались, так как станицу Слепцовскую, что в семи километрах от нас, с утра заняли немцы и там весь день горит элеватор. Их танки стоят в лощине, в двух километрах отсюда. «Убирайтесь, или вы попадете к немцам», — сказал он. Начальник ПАРМа отдал приказание сжечь самолет, и они заторопились уезжать. Я расплакалась, было очень жаль самолет. А как мне быть? Я сказала Мхитарову: «Хорошо, что я с Волги, переплыву Кубань, хотя в ней очень мутная вода». Он предложил мне скорее бежать к его самолету, сказал, что возьмет меня на свой двухместный самолет… Не пробежали мы и двухсот метров, как сзади ярким пламенем вспыхнул отремонтированный самолет. Я снова заплакала. Было очень обидно в такое время терять боевой самолет.
Когда мы прибежали к самолету Мхитарова, оказалось, что он загружен до отказа. Во второй кабине было уже три человека (Буханец — комиссар их полка и два штурмана), а в фюзеляже два техника. Мхитаров мне скомандовал: «В фюзеляж!» Я с трудом протиснулась туда и легла на кого-то. Далее цитирую из послевоенных записок генерал- майора авиации А. Мхитарова:
«Неимоверным усилием обеих рук удалось немного отжать ручку управления перегруженного самолета. Костыль чуть отделился от земли. Перед самой грядой кустарника самолет нехотя поднялся над землей и, едва не задевая винтом и колесами за ветки, оказался над Кубанью…
Кубань уже давно позади, а высота только 100 м, высота 300 м, скорость только 118–120 км/ч (при нормальной нагрузке самолет Р-5 имеет скорость 220 км/ч). Впереди показались грозовые разряды… Наконец-то — аэродром, да какой! С посадочным прожектором! Вошел в круг. Захожу на посадку, снижаюсь, но в луче прожектора садится истребитель. Прожектор гаснет, взвивается красная ракета. Посадка запрещена. Из последних сил ухожу на второй круг. И снова заход, снижение. Впереди слева к лучу прожектора подходит истребитель, а справа ниже нас обгоняет СБ (скоростной бомбардировщик). Ничего, думаю, все трое сможем сесть. Не тут-то было! После посадки истребителя снова гасят прожектор и дают красную ракету. Уходить снова на второй круг сил больше нет. Сяду и без прожектора. Через мгновения плавно убираю обороты и самолет мягко покатился по земле. Пробег был очень коротким. Быстро сруливаю с посадочной полосы. Мотор выключен.
