— В вашем доме живет иностранка?
— Это не иностранка, а моя соотечественница. Разве вы не знаете, что я наполовину венгр и родился в Венгрии? Разве Штайнгау не говорил вам об этом? А вы — стопроцентный немец, Отто?
— Как всегда сразу столько вопросов. Начнем по порядку. Я не интересовался вашей родословной. Дядя Франц тоже мне об этом ничего не говорил. Что касается последнего вопроса, то так ли уж важен ответ на него?
— Очень важен.
— Насколько мне известно, во мне нет примеси какой-либо чужой крови.
— Вы гордитесь этим?
— Я горжусь своей нацией, но считаю, что каждый человек должен гордиться нацией, к которой принадлежит.
Служанка вкатила в гостиную маленький столик, уставленный бутылками с фруктовой водой, вином и тарелочками с бутербродами.
— Мой вопрос о вашем происхождении задан не только из любопытства. Насколько я понимаю, вы хотите оседлать моего «дьявола». Если бы у вас была хоть капля неарийской крови, служба безопасности, конечно, не допустила бы вас к полетам.
— А как же обстоит дело с вами?
— Очень просто: без моей головы им не обойтись. Знаете, какую самую высокую плату я получаю за свой труд в Германии? Возможность говорить то, что я думаю. Это самое важное для человека, Отто.
Еккерман наполнил бокалы ароматным мозельвейном.
— Давайте выпьем за откровенность.
Они выпили. Еккерман протянул Енихе сигареты.
— Жаль, что я не был знаком с вашими родителями, — продолжал он. — Штайнгау мне часто рассказывал о них. Мне кажется, он сожалеет о разрыве с ними. Они действительно были такими либералами, даже чуть «красными», как изображает их Штайнгау?
— Они были христианами, но красными, даже чуть, они никогда не были. Иначе вряд ли группенфюрер Штайнгау сожалел бы о разрыве с ними.
— Франца я знаю уже более пяти лет. Он очень изменился за последние годы. В сороковом это был человек непоколебимых убеждений. Но широта взглядов была присуща ему и тогда. А знаете, что он сказал мне на прощание? «Чем ближе к богу, тем больше убеждаешься, что его нет».
Внезапно завыли сирены. Их тоскливый, прерывистый вой сначала донесся со стороны Варнемюнде, потом — Постлау, последним отозвался Доберан.
— Ого! Сразу алярм, — сказал Еккерман.
— Послушайте, Еккерман, я давно хотел спросить вас, можно ли надеяться, что появление в небе вашего «дьявола», как вы его называете, может положить конец господству союзников в воздухе?
— Реактивные машины, — это, конечно, революция в авиации. Но нужно время. А вы можете сказать, сколько его осталось у нас?
— Но, по крайней мере, ваши работы близки к завершению?
— Как вам сказать? Вы знакомы о явлением флаттера?
— Да, я кое-что слышал. Это, другими словами, неприятности звукового барьера?
— Так вот, врагом моего «дьявола» являются не только вражеские истребители, но и сжимаемость воздуха, о которой мы очень мало знаем.
— Что вы имеете в виду? Ту неуемную тряску, которой подвержены самолеты со скоростью шестьсот пятьдесят и больше километров в час при пикировании?
— Вам приходилось самому испытывать ее?
— Однажды.
— И как это было?
— Скажу честно, это было, мягко говоря, неприятно. Машина вдруг перестала слушаться меня, и тут же ее затрясло, как в лихорадке. До земли оставалось каких-то триста — четыреста метров, когда тряска внезапно прекратилась, и мне удалось вывести самолет из пикирования.
— Считайте, что вам повезло, а ведь вы только приблизились к звуковому барьеру. Обычно это кончается печальнее: машина или рассыпается в воздухе, или не выходит из крутого пикирования до самой земли.
— Значит, это непреодолимо?
— Я этого не думаю. Вот вы сами говорите: внезапно тряска прекратилась. Почему? Разве скорость уменьшилась? Нет. Тогда в чем дело? Явление сжимаемости известно давно. Но природа держит этот секрет под прочным замком. Трудность в том, что на земле преодолеть звуковой барьер невозможно: существующие аэродинамические трубы «запираются», как только скорость воздушного потока приближается к скорости звука. Значит, это можно сделать только в воздухе. Мы стоим на пороге неведомого, и, чтобы увидеть, что там за ним, нужно переступить его, и, возможно, вы нам в этом поможете.
* * *
— Хелло!
— Это ты, Криста? Я очень рад. Я сейчас приеду за тобой.
Отто быстро оделся, выкатил из гаража «цундап»[9] и помчался по влажной после дождя брусчатке, которой была выложена Лангештрассе.
Кристу он заметил еще издали, у причала. Она прохаживалась, о чем-то, видно, задумавшись, и не успела обернуться, как Отто стремительно подскочил к ней. Он лихо осадил мотоцикл, заднее колесо пошло юзом, и «цундап» слегка развернуло.
— Не хотите, фрейлейн, прокатиться?
В выражении ее лица он уловил какую-то тревогу, беспокойство и сразу оставил дурашливый тон.
— Куда мы поедем? — спросил он.
— Ты не хочешь показать мне свой дом?
— С удовольствием.
Криста примостилась на заднем сиденье, обняла Отто, и они поехали.
— Что-нибудь случилось, Криста?
— Потом об этом.
Они миновали Мариенкирхе, Бисмаркплац, пронеслись по Лангештрассе и свернули за стадионом в аллею, ведущую к особняку Штайнгау. Ворота были открыты, и они въехали во двор, не останавливаясь. Отто поставил мотоцикл в гараж и нашел Кристу в саду.
— Посмотри, какая прелесть!
На ветке, уже почти безлистой, висело огромное, промытое дождем, матово-зеленое яблоко с белыми крапинками.
Отто нагнул ветку, сорвал яблоко, протянул Кристе.
— Спасибо, милый.
Они пошли к дому. В дверях их встретила Ирена.
— Добрый день.
— Здравствуйте.
Ирена обратилась к Енихе:
— Звонил группенфюрер, интересовался вами, вашим здоровьем. Передавал привет.
— Спасибо.
Отто и Криста поднялись наверх, в комнату Енихе. Криста попросила:
— Ушли ее куда-нибудь.
Отто спустился вниз.
— Ирена, купите хлеба и форшмак.
Он протянул ей марки, запер за ней дверь и, проводив взглядом до калитки, быстро взбежал по лестнице наверх.
Криста сидела на диване, немного изогнувшись в талии и подобрав под себя ноги.
— Дай мне сигарету, — попросила она.
Отто сел рядом с ней, дал прикурить.
