Ознакомительная версия. Доступно 29 страниц из 142
Ученые до сих пор заняты поисками других, более ясных свидетельств, касающихся истории пяти древних кланов кобэцу: Отомо, Кумэбэ, Накатоми, Имибэ и Мононобэ, которые упоминаются в древних японских анналах наряду с кланом императора Дзимму, Ямато.
В конечном итоге этот клан достиг неоспоримого превосходства над всеми другими. Главные лидеры клана Ямато и их потомки становились императорами Японии, которые считались титулованными правителями нации, а его культ богини солнца Аматэрасу затмил и поглотил все остальные культы, стоящие у корней синто, традиционной религии Японии. Каждый крупный клан имел собственные отряды воинов, но, судя по всему, особый интерес к искусству боя, а следовательно, и к его специализациям проявляли три клана. Например, клан Отомо порой называли Великие Эскорты, Кумэбэ – Военные Корпорации, а Мононобэ – Корпорации Оружия, в то время как Накатоми и Имибэ были в большей мере заняты религиозными и политическими функциями. Не ясно, являлись ли эти военные кланы и связанные с ними «корпорации» (бэ) независимыми структурами (как феодальные кланы, появлявшиеся в провинции много веков спустя), или же они просто представляли собой ветви императорского клана, через которые тот осуществлял свою политику экспансии и централизации власти. Учитывая постепенную, но беспрерывную консолидацию власти кланом Ямато, второе предположение кажется более достоверным. Однако само существование и особая компактность этих первых военных кланов ясно указывают на существование сильной оппозиции и соперничества среди различных политических сил в дополнение к сопротивлению враждебных айнов на постоянно отступающих границах.
Таким образом, клан был сутью японской души. На самом деле Селигман, давая определение поведению японского подданного как отдельной личности на протяжении долгой истории страны, называет его «прирожденный член клана, со всеми групповыми чувствами, которые подразумевает клановая организация» (Seligman, 129). В таких «групповых чувствах» многие историки находят корни человеческой склонности к силе как главному инструменту для навязывания обществу новой социальной сущности, а также для сохранения главенства этой социальной формы. Эта тяга к использованию оружия, по всей видимости, проявлялась особенно интенсивно при развитии самых первых структур японского общества – до такой степени, что все остальные черты национального японского характера занимали подчиненное положение даже в тех случаях, когда необходимость вести сражение за отстаивание интересов клана переставала быть доминирующей. В своих наблюдениях, посвященных чертам японского характера, Селигман отмечает: «Боевые действия были для них настолько естественным занятием, что, как это часто бывало, при отсутствии внешнего врага клан сражался с другим кланом, а провинция с провинцией, из-за чего большая часть японской истории, по крайней мере до времен Токугава, представляет собой серию гражданских войн» (Seligman, 129).
Легкость, с которой японцы прибегали к вооруженному и невооруженному насилию, на взгляд западных наблюдателей, как, впрочем, и самих японцев, объяснялась их характером, их особой интерпретацией роли человека в реальности и их традициями.
Иезуит Франциск Ксавье (1506–1552) был в числе первых европейцев из тех, кто отметил, что японцы являются «крайне воинственной» нацией, а много веков спустя даже такой эстет, как Окакура Какудзо[3] (1863–1913), все еще называл своих соотечественников «свирепые воины».
После VII века, с принятием китайской системы политической централизации и признанием императорского двора в качестве ядра расширяющейся однородной нации, все кланы начали поставлять солдат для единой армии. При этом применялась система общего призыва, которая, хотя и не пользовалась всеобщей любовью, была единственным возможным ответом на постоянные приграничные сражения с племенами аборигенов, неохотно отступавшими под натисками постепенно расширяющейся по всему архипелагу новой империи.
Однако военный призыв на общей основе вряд ли мог быть в это время постоянной системой, поскольку члены клана, призывавшиеся к оружию, в то же время (по большей части) являлись земледельцами, которые производили единственные средства существования, доступные для новой нации. В конце концов, существование за счет завоеваний возможно лишь в том случае, когда завоеванные народы имеют большие богатства или развитую систему производства, способную послужить на благо завоевателя. Нет никаких оснований полагать, что в Древней Японии местные аборигены обладали подобными ресурсами. Японские кланы сражались преимущественно с кочевыми племенами, у которых сельское хозяйство находилось в зачаточном состоянии, а свои повседневные потребности в пище они удовлетворяли за счет охоты и примитивного собирательства, как и большинство кочевых племен Северной Азии. Единственным их богатством была сама земля. Таким образом, можно предположить, что мощные военные организации, возникавшие в то время, были составной частью колонизаторской политики, поддерживающей близкое родство между японским солдатом и японским крестьянином – зачастую они оба (как и римские легионеры) были одним и тем же человеком.
Если такое предположение кажется достаточно разумным в отношении большого количества членов клана, носивших оружие, то у нас имеются все основания сделать предположение и о наличии малочисленной, но более стабильной группы воинов, получавших свою профессию по наследству. Например, на границах военные организации офицеров и ветеранов заботились о поддержании условий, необходимых для экспансии на территории, находящейся под военным управлением, – преемственности и профессионализма. По мнению большинства историков, феодальные воины, которые в начале XVI столетия хлынули из провинции в центр политической власти, вели свое происхождение именно из таких военных организаций. Эти тесно сплоченные группы находились под командованием офицеров, которые посвятили всю свою жизнь изучению таких боевых искусств, как кюдзюцу, яридзюцу, кэндзюцу (использование длинного тати) и дзобадзюцу, – искусств, считавшихся древними даже в X веке, когда началось восхождение воинского сословия к вершинам власти.
Следовательно, можно сделать вывод, что будзюцу начало обретать форму вместе с древними кланами Японии и с тех пор следовало за ними в той или иной степени. Любые попытки проследить происхождение будзюцу еще глубже неизбежно столкнутся с неизмеримо более сложной проблемой происхождения агрессии у человека.
Что кажется бесспорным, даже когда мы обращаемся к таким древним временам, как эпоха формирования первых удзи, так это клановая природа будзюцу – приверженность теориям и методам боя, принятым собственным социальным образованием, и исключение (часто навязанное насильственно) всего того, что принято другими социальными образованиями. Это было характерной особенностью в течение всей феодальной истории Японии не только внутри воинского сословия, которое, в конце концов, изначально имело клановую структуру, но во всех остальных социальных классах, чьи члены организовывали гильдии и корпорации в соответствии с вертикальной структурой древнего клана. Даже религиозные секты Японии, казалось бы защищенные от мирской суеты и жесткой конкуренции универсальной простотой буддистского братства, обычно строили свои религиозные или мистические организации по образцу клана. Этому образцу до сих пор во многом следуют почти все современные клубы и организации Японии, где практикуются как древние, так и современные формы будзюцу. И возможно, вследствие доминирования японцев во всех специализациях будзюцу (по крайней мере на высшем уровне) подобную тенденцию часто можно встретить даже в западных клубах, где происходит обучение японским боевым искусствам.
Ознакомительная версия. Доступно 29 страниц из 142
