Настоятель только что вернулся в монастырь и остановился понаблюдать за стройкой, где, как известно, работали и монахи тоже. Забавно было смотреть, какие из них вышли каменщики. Прямо как в то время, когда прежний настоятель, покойный привратник и молодой брат Негодный основывали этот монастырь.
Капля жидкой ещё штукатурки попала на нос брату Ворота, так что теперь он слегка скашивал глаза. Брат Хиль повязал на голову большой белый платок, и его четыре узла казались четырьмя смешными ушами. Прямо на глазах настоятеля брат Кашка, палкой мешая строительный раствор, поднёс к губам попавший в него палец, как если бы окунул его в суп… Настоятель, смеясь, придержал его руку:
— Простите, отче, я сам не свой с тех пор, как мальчик наш умер… Вот только вчера весь кофе с молоком пришлось не на завтрак подавать, а вылить…
— Вы уж будьте повнимательнее, брат. И отдохните, что ли… Может, послать вас на пару недель в столицу, в другой наш монастырь…
— Нет, отче, Бога ради! Мне бы куда лучше никогда уже из этого дома не уезжать.
— Братья, я вернулся с новостями. Оставьте пока работу и все соберитесь у меня.
Настоятель направился в монастырь, а братья наскоро умылись и позвали остальных. Наконец все собрались в келье настоятеля.
— Послушайте же, братья: отец Марселино прислал с Кубы письмо своей сестре, и оно у меня с собой.
Настоятель показал всем лежавшее на столе письмо.
— Он пишет о смерти своей жены. Узнал, что сын его умер… в общем, увидите.
«Оставив ребёнка, мы отправились дальше, избегая людных мест, голодая и продавая по пути кое-какие пожитки встречным цыганам, чтобы купить хоть немного хлеба.
Бедная Эльвира едва держалась на ногах от усталости, болезни и горя. Я же боялся всё больше и больше; мне казалось, что каждый, кто попадается нам навстречу, вот-вот схватит меня.
Мы направлялись в горы: там я надеялся надёжно укрыться, а потом добыть немного денег, чтобы уехать куда глаза глядят, — лишь бы подальше от Испании…
Добрались мы до гор. Эльвира чувствовала себя всё хуже, а я волновался всё сильнее. На второй день зарядили дожди. Мы без остановки поднимались в гору, а дороги становились круче и каменистее. Дождь слепил нас, а идти надо было всё время вдоль обрывов и расселин.
Эльвира из последних сил держалась за шею осла, а я шёл сзади, криком подгоняя бедное животное и похлопывая его по крупу.
Вдруг как-то ночью осёл поскользнулся на мокрых камнях. Конечно, я не смог его удержать. Меня слепил дождь, я был напуган и обессилен…
Всё произошло мгновенно: Эльвира и осёл пропали с глаз моих и без единого звука рухнули с обрыва. Он был такой высокий и отвесный, что я не мог разглядеть под ним ничего, несмотря на всполохи молний.
Я плакал, дрожал от страха и дожидался утра, а потом, как мог, спустился вниз.
Моя бедная жена лежала, не подавая признаков жизни. Осёл тоже разбился насмерть. До сих пор вздрагиваю, когда приходится вспоминать, как это было…
Но сейчас смерть моего сына придала мне мужества. Теперь ты знаешь, как умерла Эльвира, и знаешь, что я, долго проблуждав по горам в одиночестве, голодный и почти раздетый, смог найти наконец работу и собрать немного денег, чтобы добраться сюда.
Твой несчастный любящий брат Клаудио».
Настоятель сложил письмо и убрал его обратно в конверт. Потом он посмотрел на подавленных монахов, которые переминались с ноги на ногу и не могли сказать ни слова, услышав про такое несчастье.
Наконец брат Хиль нарушил молчание и выпалил:
— Он же невиновен! Все обернулись к нему.
— Вы помните, — продолжал он, — как было дело с той дракой. Или вы забыли, что Клаудио ударил того человека только потому, что защищался, а тот просто на редкость неудачно упал, прямо головой о камень? Этот бедняга может вернуться, когда захочет!
— Не торопитесь, брат, — прервал его настоятель. — Хотя и есть свидетели, готовые высказаться в его пользу, с него не снято обвинение в убийстве, к которому добавился ещё и побег от правосудия.
— Но ведь мы, — возразил брат Негодный, — тоже могли бы помочь ему.
— Безусловно, — решительно подтвердил настоятель.
Все вздохнули с облегчением, кто-то даже улыбнулся.
— Хорошо, братья, — сказал настоятель, поднимаясь на ноги, — вернёмся же к строительству.
— Эх, вот был бы жив Марселино, — вздохнул брат Кашка, — он бы только там и вертелся, с ведром да лопаткой…
Один за другим монахи выходили наружу.
Глава восьмая
Марселино с Ангелом уже перешли горы и оказались на необъятном лугу, где паслись стада коров и лошадиные табуны. Мальчик показал на них пальцем:
— Что они делают?
— Пасутся, Марселино.
— Что это значит?
— Едят.
— А у меня была коза, кот и ещё разные звери…
— Почему ты сейчас о них вспомнил? Мальчик не ответил. Помолчав, он спросил:
— А на небе звери есть?
— Ты ведь уже кое-что об этом знаешь.
— Я? — поразился Марселино.
— Ты однажды спрашивал про это — тогда, на чердаке.
— Ой, да, ведь и правда! — обрадовался Марселино.
— Значит…
Марселино опять посерьёзнел:
— Значит, буду за всех них просить Иисуса.
— За всех — это за кого?
— За лошадь святого Франциска… За вола и осла[30], которые были в вифлеемском вертепе…
