Но ночь все-таки пришла. Сначала для меня, потом, спустя бесконечно долгое время, для родителей. Я лежал в темноте и считал про себя, чтобы не уснуть: досчитывал до ста и спускался вниз к единице. Я был смышленым ребенком и уже знал все цифры. Зато не знал, что это самый неверный способ сохранить бодрость из всех возможных. Числа наслаивались, сбивались и путались, уставшими голосами просили меня перестать. Глаза закрывались, я боролся со сном изо всех сил, тер лицо и начинал счет сначала. На очередном круге на шестидесяти пяти я все же уснул. А вернее, провалился в кошмар, который до сих пор помню, который потом снился мне много раз. Который совсем недавно снова приснился.
Пустая, огромная, бесконечно огромная комната. Я иду из одного ее конца в другой и никак не могу дойти. Я знаю, что там — зеркало. Я знаю, что произойдет, когда я наконец дойду — в зеркале будет не мое отражение. Но я все равно упрямо пытаюсь дойти. Мне нельзя туда! Бесконечная комната, путь к невозможному зеркалу. Ноги отказываются ступать. Мне страшно, мне жутко, мне хочется закричать, позвать… Новый шаг. Вот наконец блеснуло. Как гладь воды в сумерках, когда бежишь к реке летним дачным вечером, бежишь, и боишься, и ждешь… Не будет ни лета, ни дачи, если дойти до зеркала. Но я все равно иду. Зеркало меня поглотит. Я упаду в него. Бултых, как в воду. Я знаю. Комната бесконечна…
Внезапно что-то происходит. Я не понял, как, но вот уже стою у зеркала. Близко-близко стою, так близко, что оно туманится от моего дыхания, протягиваю руку, чтобы протереть, — раздается тихий, легкий, еле слышный хруст, и рука проваливается сквозь гладкую поверхность, как сквозь тонкий лед. Не удержав равновесия, вслед за ней проваливаюсь я.
Я несусь, лечу в темноте, все падаю и падаю в бездну. Я кричу — и выныриваю из этого кошмара.
Этот сон меня мучил потом всю жизнь. Я пытался от него избавиться, написать, переболеть, но он не прижился ни в одном моем романе. И только в последнем… Я не знал, что когда-нибудь мой сон станет вещим. И вот сегодня я не сумел проснуться, сегодня я долетел до дна бездны.
А тогда, в детстве, разбудив себя криком, я испугался, что все испортил, все проспал. Конечно, уже наступило утро, и родители встали. Это значит, я никогда не достану фотографий, никогда не попаду в сказочный город.
Оказалось, что спал я недолго. И мой крик разбудил только меня. Я встал, отдернул немного штору — за окном было очень темно и тихо. И в квартире было очень темно и тихо. Так темно и тихо, что мне стало страшней, чем в той комнате из кошмара. Осторожно, стараясь двигаться бесшумно, я пошел в спальню родителей. По темному, бесконечному коридору. Я знал, что когда дойду… Но все равно шел.
В спальне было немного светлей из-за фонаря, который как раз находился под окном с этой стороны дома. Но зато как-то зловеще громко стучали часы. И дыхание родителей мне показалось зловещим и громким. И кресло дыбилось в углу, словно большое кровожадное животное, присевшее на задние лапы для прыжка. Вот сейчас оно рыкнет и прыгнет…
Стараясь не смотреть в тот страшный угол, я нашарил на стуле мамин халат, на ощупь нашел карман. В первом оказался носовой платок. Во втором — ничего. Совсем ничего, пусто. Я не мог поверить, не мог сдвинуться с места. Как такое возможно? Я ведь видел, что конверт в кармане, я весь вечер не отходил от мамы, когда она успела перепрятать? Это страшнее, чем сон, страшнее, чем ночь, чем часы, чем притаившийся зверь. Но конверта не было. Зверь в углу шевельнул головой, часы застучали громче и злее. Боясь сделать лишнее движение и повернуться, я попятился к двери.
Я все пятился, пятился, весь длинный коридор, весь промежуток от двери своей комнаты до другого ее конца, пока не ударился о спинку кровати и не упал. От пережитого ужаса, боли и разочарования я заплакал. Поднялся, залез под одеяло и так, плача, уснул.
Проснулся утром окончательно заболевшим. Город за ночь пустил ростки в моем сознании. Идея завладеть фотографиями из детского упрямства получить игрушку во что бы то ни стало превратилась в настоящую взрослую идею фикс. Я стал одержимым. Я сделался лживым, хитрым и изворотливым. Сколько раз я притворялся больным, чтобы меня оставили одного дома. И тут же начинал поиски. Я следил за мамой, все свое время этому посвящал, когда мы были вдвоем, надеясь, что она невольно выдаст тайник. Все было напрасно. Временами мне уже начинало казаться, что все это я выдумал: не было никакого конверта, не было города, не было того утра, не было нашей с мамой ссоры. От этого я чувствовал облегчение и жуткую обиду одновременно.
Прошло много времени — может, месяц, а может, и больше. И вот однажды, когда мы спускались по лестнице, мама притормозила у почтовых ящиков и, виновато оглянувшись на меня, достала новое письмо. В таком же ярком конверте. Мне хватило хитрости и выдержки, чтобы ни о чем не спросить, а потом… Я увидел, куда она положила новый конверт.
Конечно, там оказался и тот. И еще, и еще. Писем было целых пять штук. И к каждому из них прилагались фотографии. Целая куча богатств, целая гора драгоценностей. Все это я унес на следующий же день к себе в комнату. Спрятал в карман игрушечного огромного кенгуру, которого мне подарили на день рождения.
Я боялся, что мама хватится фотографий, но она, кажется, ничего не заметила. Во всяком случае, ни о чем меня не спросила. Потом, спустя много лет, когда я стал взрослым, я думал: действительно она не заметила или не захотела заметить? Но почему? Ведь если она была не против, чтобы я их взял, зачем тогда устроила ту ссору на кухне? А если против, то как могла не заметить пропажу? Но тогда, в шестилетнем возрасте, этот вопрос меня совершенно не занимал. Я просто радовался, что все обошлось и не нужно снова врать, изворачиваться, что у меня есть тайна.
Фотографий оказалось двадцать. Поздним вечером, когда я, наконец, остался один в своей комнате, я их сосчитал — в полной темноте, на ощупь. Свет включать не решился, потому что родители могли заметить сквозь щель в двери. Сосчитал и снова спрятал в карман кенгуру. Рассмотреть фотографии мне удалось только дня через два, когда родители ушли в гости. Зато у меня был целый вечер в полном распоряжении. Я мог смотреть сколько угодно, не боясь, не таясь, без всяких помех. Это было первое большое путешествие по моему тайному городу. Я бродил по узким улочкам, гулял по огромной площади, по еле заметной, затаенной в траве тропинке спускался к морю. Море сначала восхитило меня больше всего. Мне нравилось идти по бесконечно тянущемуся берегу вперед, все вперед. Море синело, сверкало, переливалось справа, а я шагал, проваливаясь в песок, стараясь, чтобы ноги увязли как можно глубже, вытягивал их с наигранной усталостью и делал следующий шаг, увязая. Здесь я познакомился с черно-белым лохматым щенком — он так никогда и не стал взрослой собакой, даже когда мне исполнилось двенадцать. Щенок жил на пляже и всегда ужасно радовался моему появлению. Прыгал, выпрашивая мороженое. Я его угощал, а потом мы вместе бросались в воду, плавали наперегонки, а потом шли по песчаному берегу.
Но прогулка к морю таила опасность. До того, как выйти к тайной тропинке, затерявшейся в траве, нужно было преодолеть мрачный, темный дом. Первый раз, когда я бежал на пляж, я его не заметил, потому что очень спешил и смотрел прямо перед собой. Увидел этот дом, когда возвращался назад. Увидел и остановился, и долго не мог заставить себя двинуться дальше. У окна стоял страшный великан в черной широкополой шляпе и смотрел на меня с таким видом, будто ни за что не пропустит мимо своего дома, и качал головой. Позже, много позже, в четвертое или даже пятое свое путешествие в этот город, я понял, что никакой это не великан, а простой манекен, и дом — просто мастерская портного, ну, такого, как из сказки о храбром портняжке. Дом перестал казаться темным и жутким — вполне обыкновенный старый дом. А черная шляпа, надетая на манекен, мне даже понравилась, я подумал, что когда-нибудь куплю себе такую же.
