В углах комнаты, там, куда не проникал свет стоящей на прикроватной тумбочке лампы, еще таилась темнота ночи. Дверь резного шкафа у стены провисла и открылась, выставляя напоказ стопки сложенного постельного белья. Почувствовав дрожь от рассветной прохлады, несмотря на одеяло, Кэтрин поняла, что ее укрыли совсем недавно. Что же это за человек, который сначала вынудил принять его, а после позаботился о ее комфорте?
И что беспокоило его сейчас, когда он изучал ее при свете лампы, а его взгляд скользил по ней и одну за другой оценивающе изучал черты ее лица? Медленно протянув руку, он подобрал медово-золотой локон, который стал переливаться радужными полосками под его пальцами. Локон упал ей на грудь, и Рафаэль аккуратно пригладил его, уложив поперек розовой ареолы.
Резким движением, заставившим покачнуться матрас, он отпустил ее и встал.
— Как тебя зовут? — спросил он.
Она осторожно взглянула на него, прежде чем ответить.
— Кэтрин. Кэтрин Мэйфилд.
— А твоя мать?
— Ивонна Виллере Мэйфилд.
— Твоего отца звали Эдвард, у него был купеческий банк на Роял-стрит. Боже!
Он поднес руку к голове, словно она болела, и провел пальцами по волосам и затылку. Повернувшись, он решительным шагом направился к звонку, который свисал с выкрашенной под мрамор деревянной каминной полки. Мужчина резко дернул за веревку, затем обернулся к Кэтрин, совершенно не обращая внимания на то, что почти не одет, и словно не замечая разительного контраста между своей загорелой коричневой грудью и белоснежной кожей ниже пояса.
— Почему ты мне не сказала?
Кэтрин подняла взгляд к балдахину над головой.
— Я пыталась, — наконец ответила она, стараясь на него не смотреть.
— Слабая попытка, когда смелость тебя оставила, — язвительно заметил он. — У тебя было время рассказать историю своей жизни еще до того, как мы сюда приехали, но я не припоминаю, чтобы между нами состоялся столь важный разговор.
Это ее задело.
— Конечно! — воскликнула она и посмотрела на него, сверкнув глазами. — Неужели ты думаешь, что вызывал симпатию, когда сидел там, поздравляя себя с успешной местью Маркусу? Ты мог уничтожить и его, и меня, если бы разоблачил мое присутствие на маскараде. Откуда мне было знать, что ты задумал более коварный план моей полной гибели? — Его лицо напряглось, но она не обратила на это внимания. — Что же касается моей слабой попытки рассказать все позже, то ты сам доходчиво разъяснил мне: кто я и что из себя представляю, совершенно не имеет значения. Ничто не могло встать между тобой и… и тем, чего ты жаждал. Что мне оставалось, кроме как поверить?
Он долго хранил молчание, и его взгляд был таким загадочным, что она вдруг ощутила неловкость. На его губах появилась легкая улыбка, затем он пожал плечами.
— Вне всяких сомнений, тогда я так и считал.
— Я вовсе не нахожу забавным подобное отношение, — выпалила она, приподнявшись на локте.
— Правда? Тогда какого черта ты делала на квартеронском балу?
Что она могла ответить на этот жестокий, вызывающий вопрос?
— Это… Это произошло по личной причине, которая вряд ли будет тебе интересна.
— Ты так думаешь? Скоро у тебя появится возможность убедиться, что я весьма интересуюсь делами Маркуса Фицджеральда.
— Не вижу причины удовлетворять твое любопытство.
— Как мне помнится, твой отважный спутник вчера не очень-то хотел сражаться на дуэли. Фактически я вынудил его принять бой. Интересно почему?
— Потому что он не хотел впутывать меня в вашу ссору, естественно.
Трудно было понять, согласился ли он с ее объяснением. Кэтрин сожалела, что даже не догадывалась, о чем он думал, когда смотрел на нее пристальным взглядом на бесстрастном, словно маска, бронзовом от загара лице.
— Сдается мне, — продолжал он, — что дуэль не входила в планы Маркуса на вечер. Возможно, в его планы входила ты. Может быть, ожидалось, что моя месть будет состоять в том, что я уведу тебя с бала, — тогда якобы оскорбленный Маркус появился бы на месте в нужный момент, вероятно, даже с твоей благородной матушкой, чтобы уберечь тебя от насилия? Я выглядел бы дураком и соблазнителем невинной девушки, разве нет? Разразился бы такой скандал, что меня снова выперли бы из Нового Орлеана.
— Как ты мог подумать, что я согласилась бы на такой кощунственный обман? — едва дыша, спросила она.
— Ты была на балу, не так ли? И после прекрасно сыгранного нежелания принять мое приглашение на танец сразу же сделала это. Более того, меня удостоили гораздо большей чести. Кто знает? Если бы я окончательно раскаялся в том, что погубил твою репутацию, то вполне мог бы предложить тебе выйти за меня замуж.
Ярость, горячая и неконтролируемая, закипела в груди Кэтрин. Она огляделась вокруг в поисках чего-нибудь, что можно было бы в него швырнуть, но ничего подходящего не оказалось: от прошлых жильцов не осталось вещей — ни бутылок, ни коробок, ни китайских безделушек, таких дорогих сердцу каждой женщины. Она приподнялась, прижав к себе одеяло.
— С чего ты взял, что я приняла бы твое снисходительное предложение? — закричала она. — Мне не нужны твои деньги, у меня и собственных средств вполне достаточно для беспечной жизни. Что же касается поездки на бал, то это было не более чем пари и от меня требовалось только присутствие, совершенно невинное, каким оно и было до твоего появления!
— Дамы, которых я знавал, до того как покинул этот город, даже под страхом смерти не ступили бы своими маленькими очаровательными ножками на квартеронский бал, не говоря уже о каком-то пари, — заметил он.
— Не ступили бы? Значит, они были жалкими и апатичными.
— Пожалуй, с этим я соглашусь, — заверил он, и при этом она не уловила в его голосе веселых ноток.
— Без сомнения, именно таких ты и предпочитаешь, — язвительно заметила она. — Слабых, безвольных женщин, которые не могут о себе позаботиться, — таких, как твоя бедняжка Лулу…
В тот же миг он быстро шагнул к ней, и такая злость была написана на его лице, что Кэтрин с криком отпрянула, выронив одеяло. Но он к ней даже не прикоснулся. Едва она отшатнулась, как он остановился, схватившись рукой за столбик кровати.
— Ты, конечно же, сильная и можешь о себе позаботиться, — приподняв бровь, произнес он, тем самым красноречиво напоминая о ее беспомощности в его руках. — А вот бедняжку Лулу в самом нежном возрасте — ей было пятнадцать — продала собственная мать. Она провела здесь, в этом доме, полгода, трогательно радуясь, что к ней хорошо относятся. Когда меня вынудили покинуть Новый Орлеан, я передал ее дела моим адвокатам. Это было ошибкой, но что еще я мог сделать? Я переписал на ее имя некоторое имущество, включая этот дом. Но я не учел ее юношескую доверчивость и не позаботился о том, чтобы она не смогла все это продать. Подобная мысль никогда не пришла бы ей в голову, если бы не появился этот человек — человек, забравший якобы на хранение даже ее драгоценности и несколько дорогих вещей. Не знаю, что он ей наговорил, хотя догадываюсь. Когда у нее ничего не осталось, он ее бросил.
